Шторм колебался. Смертельная тоска — от которой делалось тошно — накрыла его как волна.
— Я… слушай, может, сейчас не время? — пробормотал он, точно извиняясь — презирая себя за трусость и в то же время отчаянно надеясь, что ему удастся избежать этого разговора. — Ты еще слишком расстроена.
— Нет-нет, со мной все в порядке. Даже странно, но я совершенно спокойна. Просто я думала о тебе. Пыталась понять.
Шторм присел на краешек подоконника. Потер переносицу, устало прикрыл глаза.
— О Господи…
— Ричард, признайся, ты болен? Да?
Шторм не шелохнулся. Он сидел, не открывая глаз, не отнимая руки от переносицы. «Если только можно было бы просто сидеть вот так и ничего не объяснять, — думал он. — Только слушать ее голос». Он любил слушать ее голос. Настоящая Мэри Поппинс.
— Когда ты сказал, что нам надо поговорить, я подумала именно об этом, — вполголоса продолжала София. — Сама не знаю почему. Просто вдруг в голову пришло. Иногда у тебя такой усталый вид. И твоя рука… ты все время потираешь левую руку. И ты… ты всегда так… печален. Я права? Ты болен? Поэтому у тебя такой удрученный вид?
Шторм печально улыбнулся и кивнул.
— Да, — произнес он. — Все обстоит именно так. — И, помолчав, поспешно добавил: — Кислое дело, малыш. Врачи тактично называют это неизлечимой болезнью…
София молчала. Шторм устало прикрыл ладонью глаза. Ладонь была влажная, и это ему совсем не нравилось. «Проклятие», — думал он. Он не знал, чего, собственно, ждал от этого разговора, — но только не этого. Только не этого молчания. Когда София снова заговорила, голос ее звучал на удивление ровно, в нем угадывались нотки сдержанного, вежливого любопытства.
— Это… это пугает тебя? Ты боишься?
Шторм отрывисто рассмеялся:
— Э-э… как тебе сказать… — Он положил руки на колени и увидел, что она по-прежнему не спускает с него глаз. — Нет. Коль скоро ты спросила об этом — нет, я не боюсь. Разве что изредка, по ночам, когда остаюсь один. Самую малость.
— Я не знала. Я не думала, что тебя это испугает.
— Пока симптомов не так уж много. Возможно, я еще не до конца отдаю себе отчет, насколько ужасно мое положение. Не знаю. — Он тяжело вздохнул. — По правде говоря, больше всего я боюсь врачей. Наверное, мысль о том, что они борются за твою жизнь, придает им уверенности, даже когда битва давно проиграна. Я с самого начала боялся, что они будут резать меня, облучать, травить всякой дрянью… Поэтому я и сбежал. Впрочем… нет. Дело вовсе не в этом. Просто от подобных мыслей мне становится чертовски грустно.
Выдержав паузу, София продолжила — с тем же сдержанным любопытством: