В 1967 году я переехал в Москву. Связь с Чуриловым прервалась. Он в это время вдруг проявил себя как творческий человек. Стал работать в странном средневековом жанре тиснения на бересте. Делал красивые и изящные портреты церквей и соборов. Очень быстро приобрел известность, стал продавать свои работы и зарабатывал своим народным промыслом немалые деньги. Этот и последующие периоды его жизни были уже скрыты от меня.
Я встретил Чурилова вдруг уже в 1980 году, в Париже, у музея современного искусства, у Центра Жоржа Помпиду. Мы вышли прямо друг на друга, и он, глазом не моргнув, спокойно приветствовал меня: «Здорово, Эд!» Оказалось, что он привез в Париж свою выставку тиснения на бересте. Советской власти, которой оставалось жить всего лишь десяток лет, вдруг понадобились церкви и соборы Чурилова. Я провел с ним тогда целый день. Посетив мое жилище на Rue des Archives, совсем недалеко от Центра Помпиду, мы пришли к нему в гостиницу и долго там разговаривали, попивая из бутылки ром. Впоследствии оказалось, что наш с ним разговор был записан куратором КГБ, жившим в соседнем номере гостиницы.
Вот собственно и все. Больше я его не видел. Следующие его и мои двадцать восемь лет прошли врозь. Он женился, жену его я тоже не увидел, кажется, ее звали Наташа. В качестве выгодного выставочного феномена после СССР его стала эксплуатировать Украина. Видимо, всякие ООН, ЮНЕСКО и прочие международные агентства с благосклонной радостью принимали портреты церквей. Судя по комментариям моих родителей, все же они жили в одном городе, он последние годы почему-то был враждебен мне. В чем дело, моя мать не знала. Она передавала мне его слова: «Я знал Эдика Савенко, это был отличный парень, что до Лимонова, я его знать не хочу». Моих родителей он не проведал ни разу. Ни тогда, когда я двадцать лет жил за границей, ни в последующие годы. Мою мать Борис раздражал до последнего. «Ну как же, Эдик, он к нам ни разу не зашел! Нам ничего от него не надо, но он же был твой друг. Сколько лет я его кормила, он называл меня Раисочка Федоровна и вот каким стал…» Мать удрученно кряхтела и причмокивала неодобрительно губами…
Тайну своей неожиданной враждебности Борис унес в могилу. Разве что его близкие что-нибудь знают об этом. Если это была простая осторожность перед лицом мстительной советской власти, то власть ведь скоро исчезла. (Странно, что он не посетил моих родителей в 1980-м, после встречи со мной в Париже. Тогда он позвонил им и сказал, что видел меня. Обещал зайти и не зашел. А им же хотелось задать свои материнские и отцовские вопросы: как выглядит, как питается сын?) Может быть, ему оказался неприятным «аморальный» образ эмигранта «Эдички» из моей первой книги? Может, я шокировал его откровенностью описаний? Причины не ясны, ясно другое: Борис отказался от меня, как отказываются от ужасных детей родители. Отказался и не простил. Возможно также, что ему, привыкшему к роли умного и сильного старшего брата, не удалось справиться с чем-то вроде зависти к брату младшему? Долгое время непутевому, загульному, шальному и самоубийственному, вдруг выросшему после тридцати большим талантом? Уже с 1989-го я становился в России стремительно знаменит… Душа человеческая — потемки. Одно я знаю наверняка — я не совершил по отношению к нему не то что ни малейшего предательства, но даже человеческой бестактности не совершил. Я признаю, что своей прямотой, пуританским и воинственным характером этот потомственный рабочий повлиял на меня, как ни одни человек, ни до, ни после. Редкий, редкий тип, что тут говорить. Он гордился своим рабочим происхождением. На заводе мечтали сделать его мастером, он решительно не соглашался. Аргументируя отказ тем, что хочет только продавать свой труд, «а чтобы у меня, Эд, задница болела за план, за недовыпущенные коленвалы, я, Эд, не хочу Так я отработал себе и поехал веселенький с тобой на реку, на Журавлевский пляж, или там по магазинам за книгами… и никаких проблем…»