– Дядька, видать, у тебя хороший, – заключил Красильников. Он оглядел Юру с головы до ног, как бы заново узнавая. – Ну надо же! Летать научился! Просто не верится! – Он помотал головой. – Ну дела-а!
– И я говорю: не верится, – сказал пулеметчик.
– Помолчи ты, Дыба! Ты мне чуть пацана не убил.
– А пущай на красных еропланах летает!
– Полетит. Вот будут у нас свои аэропланы – и полетит. Этот пацан нам в подполье знаешь как помогал! И я ж его чуть ли не своими руками в летчики отдал. Дядька у него в Каче учитель по летной части, а пацан сиротой у нас на маяке рос. Куда ж ему было, как не до своей родни.
Красильников опять сел на свой камень и долго молчал, мучимый какими-то своими мыслями.
– Вот что, Юрий, – сказал он наконец. – Дядька у тебя хороший, это факт. И дело твое хорошее, летное. Без куска хлеба не останешься. А аэроплан, ты уж не обижайся, придется спалить.
– Как это – спалить? – спросил Юра. – Сжечь, что ли?
– Ну да, сжечь. Посуди сам: зачнут наши наступать, и пойдет этот аэроплан на фронт. И будет губить наших красных бойцов. Это же натуральный факт.
– Не дам, – сказал Юра, и на глазах его выступили слезы. – Тогда и меня жгите! Вместе с ним!
Красильников только вздохнул.
– Я и говорю: беляк он и есть беляк, – не унимался Дыба.
– Что делать, Юрий! – тихим голосом сказал Красильников. – Ты пойми, это не игрушки. Это война! Еще какая война!
– Вы же мне сами родственников отыскали! – забился в истерике Юра. – Лучше бы я на маяке оставался!
– Во-во! И сидел бы сейчас вместе с Одинцовым в тюрьме. Если и жив он еще, Федор Одинцов, незабвенный наш с тобой кореш! – грустно заметил Семен Алексеевич. – Там, в контрразведке, каждый день людей к стенке ставят. Не посмотрели бы и на тебя. Да ты пойми, мил-человек, что мир раскололся, что кровь течет. Вся Россия разворошена. Ты видишь вот столечко, – сблизил он ладони. – А вокруг все вот такое! – Красильников развел ладони во всю ширь.
– Так ведь Константина Яновича, дядю моего, под суд отдадут за потерю «ньюпора»! – все еще продолжая всхлипывать, сказал Юра. – А виноват-то я. Как я Ольге Павловне в глаза взгляну? И Лизавете? Они ж мне как родные.
– Почему же «как родные». Они родные и есть, – протяжно, с мукой в голосе сказал Красильников. – И дядю твоего жалко, неприятности у него, конечно, будут. Все это так, а другого выхода я не вижу… Ты еще и то пойми, Юрий, что наши непременно скоро будут в Крыму. Уцелеет твой дядька – ему все в зачет пойдет. Шарик-то крутится, все меняется.
Партизаны нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Все знали: время дорого.