Утром меня разбудил Игорь.
— Иди, тебя дед Семен спрашивает.
— Чего ему не спится? — спросил я, потягиваясь. Не только куда-то идти, но и вылезать из-под одеяла не хотелось.
Оно, родное, казалось, вовсе приросло ко мне, как вторая кожа.
— Ну! — изумился Игорь. — Скоро общий подъем. Ты знаешь, сколько проспал?
Это само по себе было поразительно. Чтобы наш всевидящий старшина просмотрел такой случай?! Обычно он точно знал, кому когда полагалось вставать. У него было особое чутье на всех праздно шатающихся или слишком заотдыхавшихся, и он быстро пристраивал таких к очередному своему хозяйственному делу, которых у него на заставе всегда было превеликое множество.
— А где старшина?
— Только что был во дворе.
— Странно, что не поднял.
— Так он сам не велел тебя будить.
От такой новости я даже привстал. Может, мне уже и отпускные выписали? Или к медали представили? За отличие в охране государственной границы… Но реальней было другое: старшина решил, что хозяйственные дела от меня не уйдут, и просто дал отоспаться после всего. Нервы даже у пограничников не железные. Вчерашний день тому пример: сорвался как салажонок первого месяца службы.
— Так ты идешь или нет? — рассердился Игорь.
— А чего деду надо? — Мне не хотелось вставать, и я, понимая, что не миновать неприятной процедуры подъема, все же тянул, рассчитывая сам не зная на что.
В дремотном застое спального помещения слышно было, как билась о стекло ожившая муха.
— Сам спросишь, — сказал Игорь. — Иди, он в беседке сидит. Со своим Волчонком.
— С Волчонком? — Это было уже интересно. Чего Вольке-то надо? Может, проняло ее наконец, извиняться пришла?
Как-никак, а страшновато мне было вспоминать гранату. Когда бежал к ней, ничего не чувствовал, а потом, как вспоминал, не знал, куда деваться от жути: рвани она на секунду раньше, и напоролся бы я с разбега на острые осколки.
Быстро одевшись, я сбегал к умывальнику, ополоснул лицо, погляделся в зеркало и уже без спешки вышел на высокое крыльцо заставы.
Дед и Волька встали, увидев меня. Такого я еще никогда не удостаивался, и мне приходилось выбирать: краснеть от неловкости или принимать церемонию с юмором.
— Спасибо тебе, — сказал дед и неожиданно дал Вольке подзатыльник. — Благодари человека, благодари, тебе говорят.
Она смотрела на меня, и в ее взгляде я не видел ни испуга, ни вины, только любопытство. Словно был я игрушкой, которую ей не терпелось выпотрошить, чтобы узнать, что там внутри.
— Ладно, мы с ней сами разберемся, — сказал я, вспомнив пощечину.
Эти мои слова словно бы освободили деда от несвойственной ему скованности. Он затоптался на месте, стуча протезом и подталкивая Вольку.