— Постараюсь разузнать.
— Только осторожней. Может, ему вообще почудилось. Не стоит раздувать дело. Твоя задача: помочь местным властям, чтобы выборы прошли спокойно, празднично. Весело!
* * *
Старуха Фурманиха, худая, нос крючком, в развевающихся юбках, черном платке и плисовой душегрейке с широкими, как крылья, рукавами, которыми она поминутно взмахивала, помогая солдатам сколачивать нары, набивать сеном матрацы, была похожа на хлопотливую ворону, вьющую гнездо для своего выводка.
Солдатам она отвела под жилье кухню, сама убралась в комнату, откуда с утра до ночи несся стрекот швейной машинки: супруг Фурманихи, старый Владек, портняжничал.
За три дня к Фурманихе привыкли, перестали замечать, но она мельтешила перед глазами, то и дело давая о себе знать, как будто всю жизнь только и мечтала заполучить солдат на постой. То подкинет из сарая сухих березовых чурбачков, то нальет в кастрюлю какого-то пахучего варева из фасоли и сушеных трав…
— Вы ижте, ижте, золотые мои, это полезно для молодых организмов. Травку сама собирала.
И стала загонять в горницу Владека, который по привычке сел обедать за кухонный стол. На солдат, вступившихся за старика, замахала своими крыльями:
— Что вы, родненькие, красавцы мои, золотые. У вас свои дела, военные, может, тайны какие, а он тут развесит уши. Владек! Кому говорю, бери свою миску, бери хлеб, мужик ты или нет, горе мое.
— Мам, не блажи.
— Кому я сказала? Стене или своему законному мужу?
Огромный плешивый Владек, забившись в угол, не знал, кого слушаться — то ли жену, то ли бравых ребят, с которыми ему, должно быть, интересно было посидеть, побалакать.
— Вот сумасшедшая нация, — вскинулся Владек на жену, заявляя о своем мужском достоинстве, — шо евреи, шо цыгане одна музыка у голове от тебя звенит.
— Э, э, — передразнила старуха, качая островерхой в платке головой, — вы посмотрите на этого гордого хохла, что с него станется, если я на пару дней в село отлучусь, он же с голоду помрет. Кто его кормит, кто его поит?
— Мам, а ремесло мое?
— Твое! Ремесла на карасин не хватает…
В общем-то, с женой Владеку повезло. В молодости Фурманиха, видно, была хороша собой, правда, от тех незабвенных лет остались лишь живые карие глаза на сморщенном личике да огненная деловитость, с какой она все время сигала из дома на базар и обратно, таская бесконечные узелки, — их приносили ей из деревень в обмен на какие-то травы, которыми она снабжала поселян. Кажется, старуха тайком врачевала, а заодно приторговывала кое-чем. Оттого и была несказанно рада новым постояльцам — к солдатам милиция не сунется. Те сразу раскусили старухину корысть и только посмеивались над ее комплиментами в свой адрес: послушать ее, так — все поголовно были красавцами, умниками, и самое малое, на что они могли рассчитывать в скорой гражданке, — на должность начальника милиции или председателя райсовета — предел человеческой мечты в понятии старухи Фурманихи.