— Ты на страже у моего шатра аль в огороде чучелом? Вырядился!
— Так ведь дождь, княже, а под мешком не мочит.
— Скинь. Татары, глядя на тебя, подумают: «Совсем обеднел Московский князь».
— Да никого вокруг нет, — стоял на своем Фома.
— Говорю скинь! Да позови ко мне Захара Тютчева.
— Опять к Мамаю пойдешь? — Вздохнул Фома, стаскивая с головы мешок.
Князь не ответил, отвернулся. Поглядев на широкую спину Дмитрия Ивановича, Фома сказал сочувственно:
— Опять дары жадному волку понесешь?
Князь круто повернулся, по всему видно — сейчас так крикнет, что… Нет, сдержался, сказал ровным голосом:
— Хватит! Отныне Мамаю беличьей шкурки, молью траченной, не дам. Да что там шкурки — пол–ушка не дам.
— Аль в самом деле обеднел, княже? Вот беда–то. Вчерась Ивана, княжича Михайлова, повелением Мамая в узы взяли, а ныне ты…
Дмитрий быстро спросил:
— За что взяли Ивана?
— По навету ростовщиков. Он им, сказывают, тьму рублев задолжал.
Мгновение лицо Дмитрия оставалось напряженным, хмурым, потом из глубины глаз брызнула радость. Князь хлопнул всей пятерней по столу.
— Ну, Фомка, в самое время ты эту весть принес! Знаю теперь, как говорить с Мамаем! Иди скорей, ищи Тютчева.
— Сыскать его не мудрено, он в соседнем шатре сидит, — ответил Фома, выходя из шатра.
Когда Тютчев вошел к князю, тот стоял у стола. Не дав Захару и рта раскрыть, приказал:
— Иди к Мамаю, скажи: князь великий Московский, Володимирский и всея Руси, так и скажи — всея Руси, бьет челом и просит допустить перед очи эмира для беседы с глазу на глаз. Скажешь: князь просит допустить в сей же час…
Мамай, выслушав Тютчева, даже бровью не повел, ответил благосклонным кивком:
— Пусть придет.
Едва Захар ушел, Мамай выслал всех из юрты и, сразу растеряв важность, принялся гадать:
«Что сегодня принесет Митри–князь? Серебра у него нет, ждать надо соболей, а дождь так и льет, не подмочили бы отроки меха…»
Мамай не поленился встать. Подойдя к выходу, осторожно выглянул из юрты. Вдали за сеткой дождя показались два человека: один высокий, дородный, закутан в плащ, другой просто в зипуне.
«Князь сам–друг с Тютчевым. Отроки следом не идут. Что бы то значило?» Эмир отошел в глубь юрты, сел, нахмурился, и опять, откуда ни возьмись, важность из него полезла…
Не дешева была ордынская хлеб–соль, за которую сейчас приходилось благодарить Мамая, но, поглядывая на его тонкие, поджатые губы, Дмитрий злорадно думал:
«Что, алчный пес, еле терпишь? Спросить охота, почему даров не получил. Получишь, как же! Жди!»
Поднимаясь с подушек, Дмитрий сказал: