— Плохо тебе, Юля? — догадался он, опять испытывая к ней участие. — Ну, давай... говори что хочешь... о себе.
— Я не о себе.
— А о ком?
— О Косте.
— О Косте?
— Мне плохо, вам плохо, а ему хуже всех.
— Ему?
— А как же! Вы меня сами на правду-матушку потянули, Михаил Авдеевич. Так слушайте. Бывает, что у человека жизнь в семье ну никак! Разладилась. Но он терпит. Он свою работу любит и хотя бы там от всего спасается. Или — наоборот. Худо на работе, бежит в семью, опять есть где спастись. А если и там и там?
— Как?
— Если все не по сердцу? И домой не тянет. И работа хуже каторги.
— Ты что болтаешь? Какая каторга? С ума сошла? — Михаил Авдеевич и не заметил, как привстал на локтях, а Юля продолжала:
— Простая. Осужденному хоть срок свой дали, когда-никогда, а выпустят! А...
— Не плети!
— Он художником хотел стать? Для вас это не секрет. И талант у него для этого есть, вы знали! Не забыли?
— Замолчи, пока живая!
Однако доброта исчезла из ее глаз, они стали совсем цыганскими.
— Я живая. И вы еще... Мы живем, а он уже похоронил себя. И вам он ничего не может сказать, потому что... любит вас!
— Замолчи!
— Вы его похоронили заживо, вы один и откопать можете.
— У него дед был металлургом, и я — металлург, и он... Все начала начал... — старик закашлялся, а Юля договорила, вставая:
— А может, для того вы все начала и держали в руках, чтобы сын стал художником? Вот какие у меня бабьи мысли...
Руки не выдержали, Михаил Авдеевич опять упал на спину и стал ждать, когда Лена войдет и освободит его от этой вздорной бабенки, но Лена почему-то не входила, а она продолжала мирно и печально:
— Я не просто баба, я еще и глупая, — и даже улыбнулась. — Больше я, конечно, не увижу вас. Простите меня, дай вам бог здоровья, а я... Сама себе яму вырыла. Лишь бы Костя...
Собрав все силы, Михаил Авдеевич снова приподнялся и прохрипел:
— Во-он!
И наконец распахнулась дверь. Но в комнату вбежала не жена, а Зина, визжа:
— Уходите! Немедленно! — Она зацепилась за порог и чуть не упала. — Папа! Кто это такая? Кто вы такая?
А когда Юля засуетилась, попятилась и вышла, Зина снова позвала:
— Папа! — и повторила, едва он медленно открыл глаза: — Кто это?
— Художница... — Радуясь, что Зина вовремя пришла и что раньше сил не хватило встать и вытолкать эту самую гостью, он вернул себе хоть крохотную способность пошутить. Она и правда ведь художница в своем роде. — Ты смотри, Зина, матери ни слова, чем тут у нас закончилось...
— Ничего не случится с цацонькой, а вот ты помолчи...
— А где мать?
— Вышла куда-то...
— Вечно так, — проворчал бывший горновой и тут же упрекнул себя, что зря срывает зло на жене, а Зина ликовала, что у нее подвернулся свободный часик, и она, конечно, домой, и проклинала эту художницу, похожую на цыганку, пока не спохватилась, что до сих пор кричит. Чего кричит-то?