Клайв чувствовал, что визит не задался, но, как заметил он, «политики не могут ждать, а ты угодил в самое пекло». Он казнил себя за то, что забыл о сегодняшнем дне рождения Мориса, и настаивал, чтобы гость не уезжал, пока не кончится матч. Морис сказал, что он страшно извиняется, но это невозможно, поскольку у него возникло неожиданное и безотлагательное дело в городе.
— Может приедешь после того, как все уладится? Мы скверные хозяева, но принимать тебя — это такая радость. Считай наш дом чем-то вроде гостиницы: ты будешь ездить по своим делам, а мы — по своим.
— Собственно говоря, я хочу жениться, — вымолвил Морис.
Эти слова вырвались у него так, словно они существовали независимо от него.
— Безумно рад, — сказал Клайв, потупив взор. — Я безумно, безумно рад, Морис. Это самое важное в жизни, возможно, единственное…
— Знаю.
Морис не понимал, зачем он это сказал. Фраза вылетела в дождь; он никогда не забывал про дождь и протекающие крыши Пенджа.
— Ну, не буду докучать тебе разговорами, однако должен сказать, что Анна об этом догадалась. Женщины — необыкновенные создания. Она с самого начала заявила, что ты готовишь нам сюрприз. Я посмеялся, но теперь придется ей уступить. — Он поднял глаза. — О, Морис, как я рад! Очень хорошо, что ты мне сказал… Это то, чего я тебе желал от всей души.
— Знаю, что желал.
Наступило молчание. К Клайву вернулись прежние манеры. Он опять стал великодушен и мил.
— Как чудесно, ведь правда? М-м-м… Я так рад! Хотелось бы произнести какие-то особенные слова, да ничего не приходит на ум. Ты не возражаешь, если я сообщу Анне?
— Ничуть. Всем сообщи, — выкрикнул Морис со свирепостью, которая осталась незамеченной. — Чем больше узнают, тем лучше. — Он искал давления извне. — Если эта девушка не захочет, есть много других.
Клайв слегка улыбнулся этой реплике, но был слишком доволен, чтобы почувствовать обиду. Он был доволен отчасти за Мориса, но еще и потому, что это сглаживало его собственное положение. Он ненавидел экстравагантность, Кембридж, голубую комнату, и те поляны в парке, которые стали — нет, не запятнанными, в них не было ничего позорного — но какими-то нелепыми. Совсем недавно он случайно обнаружил стихотворение, написанное во время первого визита Мориса в Пендж, — стихотворение, которое могло появиться только из Зазеркалья: сколь оно было пустым, сколь извращенным. Тени прежних эллинских кораблей. Неужто он называл такими словами того крепкотелого студента? И сознавать, что Морис в равной степени вырос из подобной сентиментальности, было очистительно, и из Клайва тоже, словно живые, рвались слова: