Вдруг он вскрикнул и остановился. Чей-то другой фонарь вспыхнул прямо перед ним и осветил его с ног до головы…
— Добрый вечер, профессор! — сказал Александр Иванович, подходя вплотную к Вербицкому. — Вы, кажется, ищете кого-то? Не нашего ли общего знакомого, Якова Плужникова? Он тут, недалеко. Мы вас доведем… Только прошу вас, без шума! — прибавил он, скручивая за спиной руки ошеломленного Анатолия Германовича. — Вот так. Теперь порядок. Пошли.
Клёв был отличный. Валерка уже нанизал на шнурок с десяток лещиков и даже одного окунька с полкило весом. У дяди Яши улов был куда хуже, но виноват в этом он сам. Вместо того, чтобы следить внимательно за поплавком и подсекать вовремя, он лежал на спине, закинув руки за голову, и, казалось, не мог налюбоваться на раскинувшееся над ним ослепительно синее сентябрьское небо.
Неподалеку был приготовлен хворост для костра и вырыта в земле ямка в виде ровика с расширением посередине. Это было изобретение Валерки: вместо того чтобы подвешивать котел над костром на двух рогульках, можно было поставить его прямо на землю, над ямкой, где будет разведен огонь, а через ровик пойдет отличная тяга…
Такие костры разводить в лесу безопаснее: искры не разлетаются вокруг, и засыпать его землей потом гораздо легче.
— А, вот вы где! — раздался веселый голос, и на берег затона вышел из лесу Александр Иванович, тоже с удочками и с большим свертком под мышкой. Дни стояли теплые, и друзья решили заночевать в лесу, чтобы на зорьке снова приняться за ловлю. Одеяло каждый принес с собой, а Валерке мать всучила даже маленькую подушку-думку, не представляя, какую обиду наносит этим такому бывалому рыболову, как ее сын. Но с мамашами вообще спорить трудно. Пришлось взять.
— Внимание! Объявляется перерыв на обед! — скомандовал Александр Иванович, расстилая одеяло возле будущего костра. — Яшка, потроши рыбу, а мы с Валеркой займемся костром… Чертовски есть хочется! — признался он. — Думал с утра податься к вам, да вышла задержка. И все из-за нашего профессора!
— Что-нибудь новое? — спросил Яков, подсаживаясь ближе.
— Только сейчас выяснилось, для чего понадобилась Вербицкому эта фальшивая поездка на юг. Ведь он не только тебе, Яша, но и в институт писал из Сочи… и все были уверены, что он там загорает. А на самом деле он ездил за границу, для получения инструкций…
— Неужели? Но каким же образом, без визы?
— Его снабдило документами и визой посольство одного иностранного государства. Фальшивыми, конечно. Сейчас это установлено, и, боюсь, кое-кому из господ-дипломатов придется оказаться в положении «нежелательной персоны» в нашей стране… Да, — прибавил Александр Иванович помолчав. — Вот, говорят, случайность. Но ведь не всякая случайность бывает замечена… В этом-то вся и суть! Если бы не твоя карта изотерм, Валерка, письма этого мерзавца ни у кого не вызвали бы подозрений… Разве запомнишь, где, когда и какая была погода! Но благодаря тебе Яков заметил несуразность в письмах — и это был кончик той нити, с которой началось разматывание всего клубка. Те, кому это положено, заинтересовались персоной профессора Вербицкого. А это дало еще несколько нитей. Оказывается, до войны он был разоблачен как карьерист. Правда, дело это ему удалось кое-как замять, но зуб против советской власти он имел уже и тогда. А во время войны подвернулась длительная заграничная командировка за океан. Там его и завербовали. Что поделаешь, в семье не без урода! Но для верности приставили к нему Смагина — Смайкла, матерого шпиона черт знает какой национальности, которого ухитрились забросить к нам. А проходимца Сморчкова, имевшего чуть ли не с дюжину судимостей, Вербицкий сам разыскал где-то. Он был у него специально для «черной работы». Между прочим, во время своей поездки по паспорту и билету Вербицкого, этот гад собрал на Северном Кавказе ряд шпионских сведений. Если бы им удалось «обратать» тебя, Яша, — это была бы большая находка для их хозяев. Кстати, могу тебя поздравить: Прокофий Гаврилович еще раз тщательно разобрался в твоем проекте и, кажется, изменил свое первоначальное мнение. Он просил тебя зайти завтра к нему в институт. Ну, ты чего хмуришься, брат?