Пропел петух, и нечисть сгинула в ожидании ночи.
Убрался в угол и Нафаня, и только бабка, покряхтывая, прибирала следы буйного ночного веселья.
То ли я выпил слишком много хмельного меда, то ли ночь без сна дала о себе знать, но, сделав, неловкий шаг, я загремел на пол, пребольно ударившись лбом.
Что было дальше, — не помню. А когда открыл глаза, то увидел белые больничные стены. Я был в больнице!
Спустя минуту, в палату вошел человек в белом халате, а следом за ним мои родители.
— Воспаление легких, — был приговор врача, приковывающий меня к постели на целый месяц.
— Как я сюда попал? — спросил я у родителей. — Как поживает бабка, Нафаня?
Ответом было недоуменное молчание, и только врач едва заметно покачал головой, полагая, что пациент все еще плох и бредит.
Больше я не заикнулся о Нафане. Я лишь спросил о том, как очутился здесь?
Оказывается, сюда меня доставила «скорая», вызванная бабкой. Я пришел к ней продрогший и мокрый, и единственное, на что был способен, — ввалиться в дом и, растянувшись на полу, набить на лбу здоровенную шишку.
Я был вполне удовлетворен рассказом матери, но на бабку в самой глубине души затаил обиду. Хотя сам не знал за что. Быть может за то, что так рано пропели петухи?
Я отвернулся к окну и, прежде чем уснуть, долго созерцал забытую кем-то на подоконнике ослепительно-белую розу.
Весенняя сказка
Весной, когда по-настоящему стало пригревать солнце, я добровольно отрекся от мира большого города, уединившись в тиши и покое деревенской глуши. От нервозности, постоянно преследующей меня, как и большинство людей в городе, здесь, на девственно чистом просторе, не осталось и следа.
В один из солнечных и погожих дней, после вкусного и обильного завтрака, находясь в прекрасном расположении духа, прихватив с собой удочку и банку червей, я направился на пруд, где в полном согласии с собой приступил к созерцанию лениво покачивающегося на чуть рябой водной глади поплавка. Теплые волны по-весеннему щедрого солнца расплескивались по телу, ласкал кожу ветерок, и под тихий шелест камыша незаметно подкрадывалась дремота. Не схватить бы солнечный удар, было последней мыслью, прежде чем разум погрузился в пучину сновидений. И снилось лето, такое солнечное и прекрасное.
Но одно божье создание прервало наглым образом мой сон.
Удобно примостившись на кончике моего носа, пестрое невесомое создание, — бабочка, принялась, не спеша наводить красоту с таким возмутительным спокойствием, словно находилась не на носу царя природы, а на самом обычном и заурядном сучке. Весь ее вид выражал полнейшую невозмутимость и уверенность в собственной правоте и значимости.