Улица д'Эколе. К нам медленно приближался транспортер, заполненный служащими полиции вермахта. Старик застонал.
— Еще этого не хватало, — пробормотал он. — С меня хватит!
Мы спрятались в темноте на обочине дороги. Транспортер миновал нас и, проехав еще немного, остановился. Мы не представляли, почему, заметили нас полицейские или нет. Мы могли только ждать и наблюдать.
— Они кого-то ищут, — пробормотал Порта.
— Не удивлюсь, если нас, — сказал Малыш. — Наверно, те фараоны подняли тревогу. Нужно было позволить мне прикончить их.
Где-то поблизости раздалась автоматная очередь. Группа полицейских тут же выскочила и побежала в темноту. Через несколько минут они вернулись, ведя двух парней в наручниках, швырнули их в транспортер и поехали дальше. Такие сцены в то время были в Париже вполне обычными. Ночную войну вели обе стороны, наводя ужас на город. Горожан — и виновных, и нет — вытаскивали из постелей и уводили на допросы и пытки; немецких солдат находили с перерезанным горлом; маленьких детей избивали и расстреливали. Это было начало разгула жестокости, которому предстояло ознаменовать освобождение Парижа.
Мы спрятали тушу в темном подъезде и пошли по боковой дороге взглянуть на мост. Через два часа, как постоянно напоминал Хайде, должен был наступить день.
— Надеюсь, вы не собираетесь таскать тушу по улицам Парижа средь бела дня?
— А почему нет? — вызывающе спросил Порта. — Если хочешь знать мое мнение, гораздо подозрительнее выглядит хождение с ней среди ночи!
— Господи! — воскликнул Хайде. — Если кто увидит нас с этой грудой мяса, за нами потащится половина Парижа. Сейчас тебе всадят нож в спину лишь за кусок корки от бекона, тем более за целую свинью.
Мост, насколько нам удалось установить, казался неохраняемым. Мы вернулись взять свинью и увидели таращившуюся на нее старуху: глаза ее остекленели, рот был открыт, руки сложены на животе.
— Пресвятые Иисус, Мария и Иосиф! — закричала она, когда мы подошли к ней. — Messieurs… messieur[137], — она схватила за руку Порту, который шел первым, — сжальтесь над старой женщиной! Я ни слова не сказала против немцев! Ни единого! Мой муж дезертировал в прошлую войну и больше не брал в руки оружия!
Голос ее становился все пронзительней и громче. Порта стал орать на нее на своем варианте французского. У нее был перевес в словаре, зато у него — в громкости голоса. Какое-то время никто из них не добивался преимущества, потом Порта вырвал руку из ее отчаянной хватки и закричал так, что его могла слышать половина Европы:
— Моя начальник! Свинья мой друг! Твоя понимать? Твоя не понимать, тогда умереть!