Приговор (Нестеренко) - страница 6

однако арбалетом она, похоже, владеет лучше, чем швейной иглой!

— Ага, а я — принц и претендент на престол… — произнес я,

отсмеявшись.

— Ты осмеливаешься подвергать сомнению правдивость моих слов? -

теперь острый наконечник стрелы смотрел мне в лицо.

Тут до меня дошло, что какая-нибудь дочка прячущихся в лесу

голодранцев, даже и вздумай она поиграть в "благородных", едва ли сумела

бы выстроить столь сложные фразы, как "значит, у тебя нет

обязательств…" и "ты осмеливаешься подвергать сомнению…" Она бы

изъяснялась в стиле "Так ты чо, ни за кого, да?" и "Да ты чо, мне не

веришь?!"

— Прошу простить мой смех, баронесса, — ответил я со всей возможной

серьезностью, — но давно ли вы смотрелись в зеркало?

— Три года назад, — негромко ответила она. — В день, когда они

ворвались в замок.

И в интонации, с которой она это сказала, было нечто, что заставило

меня поверить окончательно.

— Значит, вся твоя семья…

— Да. Они убили всех. Отца, мать, обоих братьев и старшую сестру. Я

выжила, потому что отец успел спрятать меня. Наверху, на балке под

потолком. Никто из взрослых не смог бы лечь там так, чтобы его не было

видно снизу. Только я. Поэтому я уцелела. Но я слышала, как их убивали.

Слышала… и кое-что видела. Но я ничего не могла сделать. Тогда у меня

не было арбалета. И если бы я издала хоть звук, меня бы нашли и тоже

убили. Я пролежала там, не шевелясь, полдня, пока они грабили замок.

Потом они раскидали повсюду солому, подожгли ее и убежали. Я успела

выбраться на стену — там одни камни, гореть нечему. Правда, чуть в дыму

не задохнулась, голова потом сильно болела… Когда пожар утих, я обошла

замок. Мне еще нужно было похоронить погибших. Тела сильно обгорели, но

так было даже лучше. Мне было бы трудно… засыпать землей их лица, если

бы они были, как живые. А так это были просто черные головешки. К тому

же… так они меньше весили. У меня бы, наверное, не хватило сил

перетаскать их всех, если бы они были целые…

— Сколько же тебе было лет?

— Девять. Сейчас двенадцать.

— Господи…

Я никогда не любил детей, и уж тем более не выношу всяческое

умиление и сюсюканье. Но тут меня вдруг пронзило чувство острой жалости

к этой совершенно чужой мне девочке. Захотелось хоть как-то приласкать и

утешить ее. Арбалет все еще смотрел в мою сторону, но уже явно не

целился в меня — она просто машинально продолжала его держать. Я шагнул

к ней и мягко отвел оружие в сторону. Затем очень осторожно — я ведь

понимал, каковы были ее последние воспоминания о мужчинах с мечами -

протянул руку и погладил ее по голове. В первый момент она и впрямь