слышал, издала вовсе не кость, а сломанная стрела (сам арбалет тоже не
пострадал), телега, несмотря на попытки ее остановить, с громким
всплеском окончательно съехала в воду, увлекая за собой отчаянно ржущую
клячу, а заодно и пытавшегося этому воспрепятствовать торговца. Что бы
там ни было под этим брезентом, оно мигом утянуло вглубь и телегу, и
кобылу, и хозяина.
Бородач остался на краю парома, но вместо того, чтобы пытаться
спасти торговца, сделал шаг назад. Второй, уже поднявшийся на ноги,
сделал было движение отстегнуть пояс с мечом, собираясь, видимо,
прыгнуть в воду, но первый удержал его за руку:
— Не надо. Все к лучшему. Вспомни, о чем третьего дня говорили.
— Да, но… не по-божески это… отец все-таки…
— А впроголодь нас держать по-божески? Денег давать только на
карманные расходы, точно мы еще пацаны сопливые? Он сам виноват. Не был
бы таким скупым, не цеплялся бы за товар до последнего.
— Да… но… — попытки второго вырвать руку, и в первый миг не
очень сильные, становились все слабее.
— Да и поздно уже, — подвел итог первый. — Его в этой мути уже не
найти. В ил ушел. А глубина здесь, по высокой воде, ярдов пятнадцать, а
то и больше… Только сам сгинешь.
— Ты прав, — медленно сказал второй, снова застегивая пояс.
— Не журись, Жакоб, — первый хлопнул брата по плечу, — выпьем
сегодня за помин души, вот и весь сказ. Ну хочешь — свечку за него
поставь и панихиду закажи. Только это уже, чур, со своей доли.
Они обсуждали это громко, ничуть не стесняясь нас. Да и чего им, в
сущности, было стесняться?
Я обернулся и шагнул к паромщику. Того пробирала дрожь агонии. Мне
достаточно было взглянуть и прислушаться, чтобы вынести вердикт.
— Бесполезно. Слишком большая кровопотеря, а главное, в артерию уже
засосало воздух. Сердце сейчас остановится.
— Я не хотел, — повторил долговязый, поднимая голову на меня. Все
его лицо было в крови, словно с него содрали кожу; светлыми остались
лишь белки и голубые радужки глаз.
В этот момент раздался тихий плеск. Это обрубленный конец каната
соскочил с ворота и упал в воду. Теперь мы дрейфовали, ничем не
связанные с сушей — и не имея никаких реальных средств изменить курс.
Плот, в который превратился паром, был слишком тяжел, чтобы плыть на
нем, гребя руками, весел здесь не было, а жердь, которой перекрывали
выезд, была слишком коротка, чтобы достать до дна на таком расстоянии от
берега.
Парень, уложив на настил голову паромщика, тщательно прополоскал
кинжал в воде и вновь спрятал его под заляпанную кровью одежду.
— Ну ладно, — произнес он, выпрямляясь. — Что случилось, то