– Как раз в тот год отец женился. Мама вспоминала, какой пир он закатил после венчания. Ну да, – добавила она, – «Букет Зуболюба» уже принес ему тогда состояние, а мы были нейтральной страной, и богачи, в общем, не знали карточек. Думаю, с того пира и пошли его ужины. Все женщины получили французские духи, а мужчины – золотые палочки для размешивания коктейлей; в те дни ему еще нравилось видеть за своим столом женщин. Пировали до пяти часов утра. Мне бы такая брачная ночь не понравилась.
– Бомбардировщики убрались в пять тридцать, – сказал я. – Тогда я уже был в больнице, но, лежа на койке, услышал сигнал отбоя воздушной тревоги.
Мы оба заказали еще по бутерброду, и она не разрешила мне заплатить за нее.
– В другой раз, – сказала она, и эти слова прозвучали как обещание, что мы встретимся хотя бы еще раз.
Ночь бомбежки и завтрак с бутербродами – вот самые сокровенные и самые яркие мои воспоминания, более яркие даже, чем память о дне, когда умерла Анна-Луиза.
Мы доели бутерброды, и я долго смотрел ей вслед, прежде чем отправиться в свою контору к пяти письмам на испанском и трем на турецком языках, которые лежали у меня на столе и касались нового сорта молочного шоколада с привкусом виски. Без сомнения, «Букет Зуболюба».
Так оно все и началось для нас, но понадобился месяц мимолетных встреч в Веве и походов на классические фильмы в маленький кинотеатр Лозанны на полпути между нашими домами, прежде чем я понял, что мы полюбили друг друга и она готова «заняться любовью» со мной – дурацкая фраза: ведь давным-давно мы занимались любовью там, за бутербродами с ветчиной и сыром. В сущности, мы были вполне старомодной парой, и я без особой надежды сделал ей предложение в первый же вечер – это было в воскресенье, когда мы лежали в постели, которую в то утро я не потрудился заправить, так как не предполагал, что она согласится зайти ко мне после встречи в кафе, где мы с ней познакомились. Я тогда выразился так:
– Как я хотел бы, чтобы мы могли пожениться.
– А почему бы нет? – спросила она, лежа на спине и глядя в потолок, а раковина, которую швейцарцы называют просто заколкой, валялась на полу, и ее волосы рассыпались по всей подушке.
– Доктор Фишер, – сказал я.
Я ненавидел его даже до того, как с ним познакомился, и мне было противно произнести «твой отец»: разве она не призналась мне, что слухи о его ужинах соответствовали действительности?
– А нам незачем его спрашивать, – сказала она. – К тому же, по-моему, ему это будет безразлично.
– Я говорил тебе, сколько зарабатываю. По швейцарским условиям это немного на двоих.