— Все понял… сейчас приеду, — наконец не без труда выдавил он и вяло убрал телефон во внутренний карман пиджака.
Потом встал и застывшим взглядом уставился на Ивана Германовича.
— Что случилось? — наконец сказал тот. — Да ты что, Иваныч… на тебе ж лица нет! Что случилось?
— Да так, — Мещерин покачал головой, а потом после ватной, жуткой паузы, напоенной непереносимо пульсирующей тишиной, добавил:
— Дело в том, что буквально только что убили моего сына. Сегодня поздно вечером…
Эта жуткая, короткая, как жгучий удар кнута, фраза — "убили моего сына"! — произвела впечатление разорвавшейся бомбы.
Берг захрипел, словно у него в горле застряла рыбья кость и, нелепо взмахнув руками, выдавил:
— Это… как же? Погоди… погоди, Евгений Иванович. Что-то я не того…
Он замолчал, поняв, как бессмысленно и беспомощно звучат его слова, а Мещерин сморщился, нет, даже не сморщился — его лицо просто перекосило мучительной судорогой, как это бывает у человека, который хочет, но не может чихнуть… Но сейчас вместо жалкого чиха трепетал беззвучный крик отчаяния и гнева.
— Может, это ошибка? — спросил Берг. — Ведь бывают всякие недоразумения… совпадения. Может, это не он.
— Да нет, — сказал Мещерин. — Никакой ошибки нет. Его только что доставили в первый городской морг. Час назад подобрал случайный наряд милиции.
— Но кто же это мог быть? — тихо спросил Иван Германович.
— Я не знаю.
— Может, это те же, что и меня… ну…
Мещерин покачал головой.
— Я не хочу гадать. Сначала я хочу его увидеть.
— Но что случилось? Сам или… или убийство?
— Убийство. Сквозная огнестрельная рана головы. Навылет. Вот такие дела.
Президент банка "Айсберг" выговорил это с потрясающим спокойствием, а потом вдруг резким движением разорвал словно душивший его воротник белоснежной рубашки и стремительными рублеными шагами вышел из столовой.
Звук его шагов некоторое время глухо отдалялся в коридоре, а потом совсем затих.
Через минуту перед особняком заработал двигатель, из груди остолбенело глядящего в огромное окно Ивана Германовича Берга вырвался сдавленный клокочущий сип, и в белом призрачном свете фонарей роскошного входа белый "Мерседес", номер которого не был знаком Бергу, сорвался с места и растаял в непроглядной тьме.
На протяжении всей этой жуткой сцены Владимир Свиридов не издал ни звука. Да и что он мог сказать — он, — чужой этим людям, один из которых на его глазах узнал о тяжелой и уже невосполнимой своей потере?..