Над звуковкой, притаившейся в ложбине, плясали искры. Михальская по-прежнему одна – разжигала печурку.
– Юлия Павловна! – крикнул я, входя. – Вот, почитайте.
– Осторожно, Саша, чайник! – Она взяла письмо.
– Занятно… Он славный малый, должно быть. Мальчик из интеллигентной семьи, вероятно неуклюжий, зацелованный тетями и боннами. На фронте болел ангиной. Может, даже коклюшем. – Она с улыбкой сузила глаза и замахала рукой, чтобы разогнать дым. – Тощий, в очках… Жаль, мы не знаем его настоящего имени, а то…
Она мысленно уже составляла листовку. Эх, кабы еще имена!
– Немец на немца. – сказал я. – Это же… Им конец, Юлия Павловна.
– Не так еще скоро, Саша.
– Это выбьет их из Саморядовки, если как следует подать.
– Утопия, Саша. Выбьют их "катюши". Фюрст… Фюрст… Неужели тот самый?
Некий Фюрст, обер-лейтенант, находился у нас в "лену. Его захватили в начале зимы, возле Колпина.
– Интересно, что за пословица, – сказал я. – Французская пословица…
Машину качнуло. Вошел, топоча и злясь на стужу, капитан Шабуров, коротким рывком пожал мне руку. Ни о чем не спрашивая, швырнул в угол шапку, сел и затих. Его мысли бродили где-то очень далеко.
Обритый наголо, плотный, с серебристой щетиной на щеках, он сидит ссутулившись, изучает свои толстые, беспокойно шевелящиеся пальцы. И мы говорим еще громче, чтобы рассеять тяжелую тишину, загустевшую вокруг него.
Не таков был Шабуров раньше, когда были живы его жена и пятнадцатилетняя дочь. До того дня, когда в его квартиру на Литейном попал снаряд.
К ужину явился и шофер Охапкин. Весело поздоровался со мной, мигом затопил погасшую печь. Жаря на сковороде картошку, с упоением толковал о докторше из медсанбата, которая якобы влюблена в него до безумия.
– Врешь ты, – равнодушно бросил Шабуров. – Врешь ты все, Николай.
– Я вру?
Юное лицо Коли с пушком на мягком подбородке выражает искреннюю обиду.
– Фантазирую когда… Щуть-щуть, – Коля лукаво ухмыляется. – А врать не вру. Спросите: есть в медсанбате докторша Быстрова? Все тощно…
– Быстрова, может, и есть, – скучным голосом откликается Шабуров. – А ты все-таки заливаешь.
Что и говорить, на редкость разные люди собраны прихотью войны на нашей звуковке!
– Нынче вещать не будем, – объявил Шабуров, когда мы принялись за еду. – Танки дорогу перепахали.
Больше он ничего не сказал, пока мы ели картошку, пили чай с клюквенным экстрактом, горьковатым от сахарина, и толковали о разных вещах. О штурме Саморядовки, который начнется не сегодня-завтра. О трофейном сухом спирте, подобранном Колей, – к его огорчению, этот проклятый фрицевский спирт нельзя пить. Но больше всего, конечно, мы говорили об убитом немце.