После ужина Михальская собралась в путь. Я вышел с ней.
– Шабуров доволен, – сказала она. – С вами ему легче, Саша, я понимаю.
– Со мной? – удивился я.
– Сперва я думала, что он завидует мне. Ну, зрелище чужого благополучия…
Война не отняла у нее близких, вот что она имела в виду. Ее родные живы, перебрались из Киева в глубокий тыл, куда-то за Урал.
– Нет, Шабуров не злой человек, – продолжала она. – Не злой. Я сама виновата, Саша. Тормошила его, в душу лезла. Ругаю себя, а удержаться не могу.
В лесу во тьме передвигались танки, урчали, рылись. С треском, как сухая лучина, сломалось дерево.
– Жена у него, наверно, была тихая, – произнесла Юлия Павловна задумчиво. – В мягких тапочках, фланелевом халате, смирная, уютная северяночка.
Мы стояли на шоссе, на ветру. Михальская обминала в пальцах папиросу.
– Э, нет! – Она выхватила у меня спички. – Лучше уж я сама.
Попутный грузовик взял ее. Я не спеша шагал обратно. Под сенью леса остановился, нащупал в кармане коробок, он был еще теплый и, как мне показалось, от тепла ее рук.
Утром примчался майор Лобода.
Первым заслышал начальника Охапкин. Он готовил завтрак на дымящей печурке, вытирал слезы засаленным рукавом ватной куртки – и вдруг застыл.
– Майор ругается! – произнес он шепотом, почти торжественно.
Снаружи трещало, лесным чудищем шел, ломая заросли, танк. Но Коля не ошибся. Через минуту мы все услышали голос майора.
Я открыл дверцу пошире. Лобода не ругался, он зычно здоровался с кем-то.
– Ну, все! – молвил Охапкин. – Влетит нам, товарищ капитан, за то, что не вещали.
Теперь Лобода двигался к нам. Невысокий, лысоватый, полный; походка вразвалочку; по виду он ничего не унаследовал от своих предков запорожцев. Но голосище! Вероятно, с таким точно рыком скакал на коне его прапрадед, наводя ужас на панов.
– Здорово, хлопцы! – громыхнул майор, влезая в машину. – Спали?
Наше "здравия желаю" получилось нестройным: Шабуров брился, я спросонок продирал глаза.
Звуковка не работала ночью, это было ясно без всяких слов. Мы потому и проснулись так рано. Охапкин подмигнул мне.
– Оладьи, товарищ майор! – заявил он. – Ваши любимые.
Он, сияя, смотрел на Лободу. Оладьи – конек Коли-повара, его неизменный шедевр. Он искренне пытался отвести от нас грозу.
Шабуров сполоснул лицо, вытер его, надел портупею. Он проделывал все это медленно, даже, пожалуй, медленнее, чем обычно. Лобода наблюдал за ним некоторое время, потом вынул из планшетки сложенный лист бумаги.
– Вручаю, – сказал майор.
– Ясно, – хмуро молвил Шабуров, глянул и не спеша разорвал листок пополам.