— Отвечай, погань, какой силой наделил бояр подлых, детоубийц, семей разорителей! Не скажешь, как обойти, побороть силу эту — с землей смешаю, из которой ты выполз, на горе людям честным!
Так кричал Петр, пытаясь свалить мельника с лавки, однако почувствовал, что вся сила его немалая не может сдвинуть упыря. Мертвяк сидел, не шелохнувшись, вперив глаза свои бесовские в лицо кожевенника, побагровевшее от усилий. Гримаса, как бы медленная усмешка искривила личину старика. Голосом звонким и молодым, потрясшим Петра, он спросил:
— Неужто потягаться силами хочешь со мной, мужик темный, убогий? Да разумеешь ли ты, против какой силы идешь, крестом своим жалко потрясая? Горе у него великое, щенка убили! Да за дело убили, по вине матери его, увидевшей, что не надо, еще и ее извести нужно!
Тут поднялся мельник с лавки, сбросил своими тонкими руками, обретшими силу нечеловеческую, руки Петра. Кожевенник почувствовал, как его живая сила, как вода из тела вытекает, заменяясь беспомощностью, доселе ему неведомой. Но не мог Петр отступиться, снова бросился на старца — однако расстояние между ними в крохотной каморке все увеличивалось, как будто стояли они в поле чистом.
По углам тени стали сгущаться, темное марево заклубилось, поднимаясь вверх, к потолку. Что-то странное, неопределенное стало в нем прорисовываться, обозначивая то фигуру скорбную, то глаза, отдельно от тела глядящие.
Между собой и мельником увидел Петр боярина Воротынского, в одеждах сверкающих, струящихся вместе с телом врага, придавая ему неопределенность, как бы отгораживающую от мира людей, Петрова гнева и возможности навредить ему. Ощущая себя в непрерывном движении, все убыстряющемся, продолжающим бросок к мельнику ненавистному, Петр пролетел сквозь князя, дивясь быстроте своей в столь крошечной каморе. Но мельник не приблизился и не пошевелился, ясно видимый, но как будто верстами от Петра отделенный.
«Я как волчок дитячий, все быстрей, быстрей лечу, а попреж на месте», — смутно мелькнула мысль, среди других, отрывочных, несвязных, как выкрики горячечного больного.
Странный гул услышал Петр, давно уж звучавший, но воспринимаемый только краем сознания — высокий, напряженный звук, в котором прорывались ноты страдания запредельного. Он осязаемо ввертелся в голову, разделяя ее надвое, как стрела застрявшая.
«Да меня убили!» — ясно понял Петр, однако прежде чем обеспамятеть, снова увидел мельника, все так же стоящего, уже в обличье человека и темным, давящим взглядом своим умертвляющего последние силы кожевенника.