— Что ты, сокол, какие бояре, что им делать в моей убогости. Зерно на муку для них другие возят. Да и муку, верно, видят они только в пирогах. Откуда такая придумка?
— Люди бают, что ты уменьем владеешь, силу придать невиданную, заклятьем человека извести и излечить, сделать так, чтоб ни булат, ни булава страшны не были, и чтобы…
Вдруг Петр осекся, увидев изменения, произошедшие с мельником. Тот поднялся во весь рост, даже распрямился. Глаза чуть не выкатывались из орбит. Протянутые вперед руки дрожали, а самого мельника трясло, как в падучей:
— Как смел ты, придя к старику беспомощному, всю жизнь прожившему в кротости и служении другим, обвинять его в делах богомерзких, кознях дьявольских? Почему не провалится земля у тебя под ногами за речи твои паскудные, честность и старость порочащие? Посмотри на руки мои, работой поскрюченные, на убогость каморы этой, где всю жизнь провел, мешки, постелею служащие — разве стал бы я жить в бедности, если б силой приворожить злато обладал!
Пена запузырилась в углах губ старика, вонючие хлопья разлетались во все стороны, попадая Петру в лицо. Лоб мельника почернел, и Петр испугался, что с ним приключится падучая — али еще хуже, помрет дед по его вине, носителе злобных наветов.
— Успокойся, дед, — закричал он. — Я ведь не обвинять тебя пришел. Со смерти сына голова как затуманилась. Все ищу причину, по которой убили его, а тут и к пустым речам прислушаешься. Прости меня, Бога ради, как бы беды не приключилось. Может, воды дать испить?
Старик, лицо которого постепенно приобретало обычный цвет и выражение, вытер губы подолом рубахи и сел на лавку.
— Прощаю тебе, Петр, только из-за горя твоего, оно и прямь разум тебе затуманило. Иди себе домой, да не рассказывай впредь небылиц про старика.
«Слава тебе, Господи», — подумал Петр. — «Живой остался старик. Это надо же было байки Спирьки да Потапа слушать, совсем ум выбило».
— Прощай, дед Пантелей, прости слово худое, пошел я домой.
— Совсем я обессилел после охулки твоей, иди, не смогу до порога проводить.
Да Петру и не надо было, чтоб его провожали, он быстрым шагом пошел из каморки и уже за порогом обернулся, еще раз прощения просить. Обернулся — и обомлел: вслед ему вместо лица благостного, стариковского смотрела личина страшная, оскалив зубы деревянные, наставив глаза оловянные.
Понял Петр, что обвел его колдун, да и не колдун это обычный, а мертвец оживший, к жизни возвращенный волею сил нечистых, бесовских. Но стряхнул с себя оторопь мгновенно, коршуном к упырю метнулся, схватил за плечи, пытаясь с лавки сдернуть: