Одна из этих женщин, сестра Джероми, вот уже несколько недель жаловалась на боль в груди. Она была старая, лет восьмидесяти, и с трудом дышала. У нее были грубые руки, сгорбленное тело и большой сморщенный рот на изборожденном морщинами лице. Выросшая в бедной английской деревне, она имела привычку жалостливым голосом сетовать на свое плохое самочувствие. Рабочие сестры обычно трудились молча, стараясь оставаться незаметными. Их задачей было прислуживать остальным и помалкивать, не попадаясь на глаза. Поэтому на мольбы сестры Джероми не обратили внимания, с раздражением выбросив их из головы. У медсестры не было лекарства для облегчения ее состояния, а врача так и не позвали.
После службы, когда мы поднимались по широкой лестнице в столовую, сестра Джероми, отскребавшая перила, упала на лестнице и осталась там лежать лицом вниз. Все прошли мимо, включая настоятельницу, которую, несомненно, возмутила такая драматичная симуляция. Там, на ступеньках монастырской лестницы, сестра Джероми и умерла. Два дня она пролежала в гробу на лестничной площадке, чтобы мы могли помолиться за ее душу и выказать свое уважение, которого она не получала при жизни. Я встала на колени рядом с ее бездыханным телом, наконец-то освобожденным от бремени тяжелой постоянной работы, от унижений и боли, и склонилась, чтобы поцеловать ее холодные сложенные руки. Мои губы ощутили плесневелый вкус, который я не забуду никогда. Я скривилась и убежала прочь, чтобы сплюнуть и избавиться от противного вкуса на губах вместе с сентиментальными чувствами по поводу мертвых монахинь в гробах.
Вскоре после этого я оказалась свидетельницей ужасной кончины другой сестры нашей общины. Она лежала в комнате на самом верху, рядом с лестничной площадкой неподалеку от столовой, и мы часто проходили мимо. Когда я зашла к ней, она была очень беспокойной, тяжело дышала и закатывала глаза, не имея возможности говорить, но прекрасно осознавая собственное состояние и все, что ее окружает. Рядом на столике стояла бутылка глицерина и пипетка для смачивания пересохшего, хрипящего горла. Я взяла пипетку и приблизила ее к лицу умирающей сестры. Она увидела пипетку и открыла рот, словно оголодавший птенец. Ей было мало глицерина, и она продолжала держать рот открытым.
Кто-то сказал: «Не давай слишком много, ей это вредно!» Я прислушалась, полагая, что советчица обладает медицинскими познаниями, которых нет у меня. Умирающая была с ней не согласна. Глаза ее распахнулись, рот открылся еще шире, дыхание стало более тяжелым.
Почувствовав ее глубинный страх, я с холодным удивлением поняла – все, что она узнала за свою религиозную жизнь, потеряло всякое значение перед лицом реальной смерти. Все мысли о загробных наградах за жертвенную жизнь исчезли из сознания, как и убеждение в том, что Бог ее любит. В час крайней нужды она утратила веру, которая перестала что-либо значить, и все ее жертвы превратились в эгоистическую бессмыслицу, не научившую ее подлинному смирению. Ее оставили – так мне показалось. Тысячи молитв Богоматери и просьбы о том, чтобы Дева Мария молилась за рабу Божью в смертный час, судя по всему, не были услышаны.