— Чего мрачный-то?.. — Кречетов тоже без всякого удовольствия прихлебывал рядом лимонад. — Утесов же…
— Виталий, у тебя бывают дурные предчувствия? — перебил его Гоцман.
— Бывают, — усмехнулся тот. — Называется «интуиция».
— От! У вас — интуиция. А в Одессе говорят — задница горит.
— А чего в военкомате был?
— Да так, — неохотно произнес Давид. — Вызывали… Какая разница.
В сумерках Чекан и Толя Живчик торопливо спускались по склону, идущему от дома Штехеля к дороге. Скользили подошвами по сухой почве. Живчик, чтобы не упасть, хватался руками за стебли кустарника, матерился.
— Сука Штехель… Компота другу пожалел…
— Ты бы не нарывался, — коротко бросил шедший впереди Чекан.
— А я не нарываюсь. Будем разбегаться, я его на нож поставлю, падлу…
На мгновение оба замерли. Внизу, на дороге, светили фарами три больших грузовика.
— «Мерседес», «Боргвард» и «студер», — пробормотал Чекан себе под нос. — Нормально…
— Ладно, Штехель, пока живи, — подытожил Живчик, шмыгая носом.
Полиграфический цех продолжал сотрясаться от гула машины. Из ее недр по-прежнему вылетали свежеотпечатанные листы с кличками, приметами, фотографиями и укладывались в аккуратную стопку…
Весь партер оперного театра занимали авторитеты, как официальные, так и не очень. Первые ряды пестрили погонами, орденами, дамскими драгоценностями. Обкомовцы и горкомовцы были в штатском. Дальше сидели люди, одетые менее претенциозно, без погон и орденов, хотя влиянием они пользовались в городе не меньшим, а может и большим, чем первые. Поскольку будущие секретари и начальники росли на одних улицах с будущими авторитетами воровского мира, в партере царила довольно непринужденная атмосфера — воры кланялись своим бывшим соседям или даже интересовались у них, как дела, чего партийные начальники по мере сил старались не замечать: хмурясь, отводили глаза или просто делали вид, будто увлечены чтением программки или беседой с женой…
Гоцман и Кречетов сидели на девятом ряду — не близко, но и не далеко.
Погас свет, раздвинулся знаменитый на всю страну занавес — другого такого не было ни в одной опере Советского Союза, да что там — в мире. И на сцену очень просто, без малейшего пафоса вышел человек, приезда которого так ждал его родной город. В зале захлопали. Но Утесов оборвал поднимающиеся аплодисменты мягким движением руки. И, встав у авансцены, обвел взглядом зал, где, он знал, половина людей помнила его пацаном, а половина легко могла рассказать, как начинала с ним вместе…
— Здравствуй, Одесса, — с улыбкой сказал Утесов. — Я вернулся.