В западной Европе — по крайней мере до XII века — ничего или почти ничего не знали о населенных мусульманами землях к востоку от Иерусалима. Достаточно сказать, что Берта, маркиза Тосканская, написала багдадскому халифу ал-Муктафи в 906 году, так как лишь недавно и случайно (от пленников, захваченных на кораблях из Ифрикии) узнала о существовании мусульманского наследного правителя, более могущественного, чем аглабидский эмир Кайруана, с которым она поддерживала хорошие отношения (что, естественно, не исключало пиратских набегов).
В глазах европейцев, напротив, все более важную роль играли правители мелких испанских эмиратов. Одним из них был Муджахид, эмир Дении, который в самом начале XI века задумал и чуть было не реализовал обширный и последовательный политический проект, смысл которого заключался в установлении контроля над Балеарскими островами, Корсикой и Сардинией, то есть практически надо всем северо-западным Средиземноморьем от Валенсии до Тирренского моря. Муджахид с 1010 года укреплял свою власть, пользуясь кризисом халифата, и при поддержке нескольких морских командиров господствовал на Балеарах. Против этой угрозы объединились (вероятно, по призыву Папы Бенедикта VIII) Генуя и Пиза — два морских города, которым ранее довелось перенести немало нападений сарацин; после долгой и трудной войны 1015–1021 годов они сумели одержать победу над противником. Кампания пизанцев и генуэзцев против Муджахида — первый пример серьезного объединения христианских сил против общего мусульманского врага. На этом примере видно, что в XI веке в таких войнах уже присутствовал, явно или неявно, религиозный компонент. Заметим, что именно в это время начинается активная разработка религиозной догматики в таких монастырях, как, например, аббатство Клюни.
Со времен императора Константина в христианском мире религиозные мотивы обычно использовались в поддержку военных действий или для их оправдания (а иногда даже для придания им сакрального характера). В Византии термины «священное воинство» и «священная война» были общепринятыми в той мере, в какой считалось священным все, касавшееся императорской власти: борьба с язычниками и распространение христианской веры могли войти в военную риторику и символику. Однако византийская церковь воздерживалась от придания оружию и войне сакрального смысла. Совсем иначе повела себя римская церковь, которая оказалась перед необходимостью ассимилировать — и затем частично нейтрализовать, а частично свести на нет — нагруженные религиозно-мифическим содержанием древние военные традиции германских народов, с которыми те упорно не желали расставаться. При этом — особенно начиная с каролингской эпохи — все теснее становилась связь между высшим духовенством и властью, что вело к «милитаризации» ценностей и обычаев: яркий пример тому — римско-германская литургия благословения оружия и посвящения в рыцари, основа рыцарской этики и ритуалов. В таком контексте ярче проявлялась тенденция к превращению военных стычек христиан с мусульманами в эпизоды религиозного противостояния, в котором — основываясь на уже сложившихся умственных стереотипах — две религии выходили на своеобразный Божий суд, чтобы выяснить, какая из них сильнее и, следовательно, лучше. Важно подчеркнуть, что такие умонастроения поначалу скорее подразумевались, чем выражались открыто, и были распространены больше среди мирян, чем среди церковников, которые их терпели, но не более, поощряя лишь в очень редких случаях.