Й: Она вся дрожит от любовной горячки.
К: Запах укропа откуда-то проникает во Вселенную.
Л: Все народы, населяющие планету, почему-то погрузились в тяжелую титаническую трезвость.
М: Он поедает намокших стрекоз, безжизненно ползающих по ее телу, стрекозы сверкают перламутром и вздыхают у него во рту.
Н: Она учит роль, но текст не прилипает к таланту.
О: Он опять вышел на улицу. Город занимается йогой. Огромный каменный город спит на битом стекле и смотрит в звездное небо.
П: Она села на корточки перед холодильником и зарычала, как голодная тигрица.
Р: Он остановился и задумался.
С: Скрежещет, скрежещет колесо истории. Скрипит так, что душа переворачивается. Она смазывает колесо библейским маслом.
На салфетке не осталось живого места.
— Все, — сказал я, — на сегодня хватит.
— Можно я возьму ее на память? — спросила она.
— Только не потеряй. Я должен закончить.
N сложила салфетку вчетверо и сунула в сумочку.
— Ты бросил эту милую девушку? Почему?
— Искусства ради.
— Что же это за искусство такое?
— Это искусство черных домино. Я не могу быть чистым и преданным, моя рубашка вся в мартовских проталинах. Я мужчина, я подводная лодка. Ни грамма совести, никаких представлений о чести: раб собственной похоти, мыслитель, толкающий свою мысль нижней частью живота. Я не умею приносить жертвы, я умею их принимать. Я не зима и не лето. Я не мусульманин. Я не собака на привязи. Я не ошейник на собаке!
— Кто ты?
— Я луковица! Женщины, которые сдирают с меня кожицу, рыдают в три ручья.
— Ничего, ничего... скоро ты запоешь другие песни, — сказала N. — Ты будешь чистым и светлым, будешь самым любящим и верным мужем.
— Мы присутствуем на празднике кастрации!
— Она вернет твой дух в бутылку, джинн.
— Кто?
— Та самая девушка, которая мне понравилась.
— Никогда!
— Она твою черную душу сделает белой, как сахар.
— Не зли меня.
— Ты будешь волочиться за ней, как школьник, заикаясь от страха, с мокрыми ладонями ты будешь объясняться ей в любви.
— Никогда!
— Все мои пророчества рано или поздно сбываются, — сказала N.
Я ничего не ответил, я посмотрел в окно, и моему взору предстала странная картина: император вышел на балкон и стал кормить народ из рук, приговаривая:
— Гули-гули, гули-гули, гули-гули-гули.