Наши питомцы Достоевки — из коренных, все они родились на берегах Сунгари. Отцы Тоши Хвостова, Вани Зарубина, Сенечки Жолткова, Алеши Остроумова. Оси Губерника были прямые железнодорожники, отец Пети Сосницына служил в Земельном отделе у самого Гондатти, отец Ираклия Басилашвили — из первых рестораторов, папаня Васи Благодатского — иерей в Гарнизонном храме.
Прозвища юноши имели соответственно такие: Бестер Китон, Чика, Хунхуз, Аляска, Коперник, Пьеро (Бокс), Тариэл и Понеже.
Все они, как и их родители, остались на лето в городе — канули дачи, отрезаны курорты, отныне заказана даже Вторая Сунгари. Распоясались и хунхузы. Не видать им Чжаланьтуня, и, может быть, никогда не видать.
— О, Чжаланьтунь! Какая панорама! — запел Аляска.
— О, Чжаланьтунь! Какая красота! — подпел Хунхуз.
— Сейчас бы арбузик из Цицикара! — сказал Чика.
— А какие пирожки едал я в Дуйциньшане! — вздохнул Понеже.
— Да, господа, да, молодые господа: беда, ерунда, белиберда, — сказал Пьеро.
Они шли за трофеями. Их манили брошенные уехавшими домики. Один к одному, под серенькой китайской черепицей, они стояли, утопая в садиках, и хранили много всякого добра, не поместившегося в ящики, чемоданы и баулы. Иначе быть не может.
Домики охранял японский городовой. Вон он, тонконогий паук. По наследству от русского городового он лузгал семечки. Его звали Кането, и мальчики его ненавидели. Это Кането, выполняя японский план, открыто торговал наркотическими сигаретами-конфетами и чистым зельем. Бояться ему было некого, и он обнаглел.
К нему ходили потрепанные русские юноши из Модягоу, в основном дети белых офицеров, подопечные мерзкого Коти Родзаевского, фашиста и бандита.
Проходя мимо Кането, гимназисты издевательски-отважно сказали ему: — Конничива!
— Здорово! — ответил он по-русски и глянул подозрительно. Чистенькие сопляки, они не походили на его клиентов. Выказывая им презрение, он почесал в промежности.
— Педераст! — сказал Аляска. — Вы не находите, господа?
— Находим, — ответили ему хором.
Скоро он пойдет глотать свой рис. Они расселись в сквере, высылая на него очередных дозорных.
Мимо пробегал рикша. В его седоке они признали Мишу Родненького, родственника Чики. Несмотря на ранний час, с Мишей, музыкантом-виртуозом, была его балалайка в дорогом, расшитом золотом чехле.
— О, Мишенька! — им было приятно называть Мишенькой этого «почти гениального» взрослого человека, кумира харбинской публики.
— Куда вы, Мишенька? — окружили они его, — полдень, а вы при инструменте — как это?
Родненький не ответил. Он сказал Пьеро: — А вы, юноша, остроумны. Ваше ревю меня насмешило. Я пошлю ваши стихи Аминаду Петровичу. Бон Анимадо!