И вот она ехала за своей будущей славой.
Ехала, надо сказать, глухими улочками — опытный Нарышкин собирался провести ее во дворец с заднего крыльца.
Санкт-Петербург спал. Но не весь — опомнившись после смерти Елизаветы Петровны, жители понемногу стали веселиться, хоть и при закрытых ставнях.
Ночная тишина обостряла звуки, сокращала расстояния. И потому Анета не могла бы сказать, далеко или близко пьяноватые мужские голоса поют похабную песню про капитанскую дочку.
Возможно, это веселились офицеры в трактире. Скорее всего, именно так…
Песня смолкла. Слышался лишь глуховатый стук копыт. Слава приближалась! Слава ждала Анету в ближайшие после этой ночи месяцы! Избавить ораниенбаумскую труппу от итальянки — это раз. Повывести гнусный итальянский обычай, когда поклонники приносят с собой дощечки, связанные ленточкой, и в знак одобрения поднимают нестерпимый треск — это два. Бездарного Кальцеваро сбыть с рук, отправить в родную его Италию, где он, очевидно, зарабатывал на жизнь, преподавая менуэт толстым купеческим дочкам, — это три…
И тут малоприятный голос глумливо запел:
— Прости, моя любезная, мой свет, прости!..
Словно молнией прошило Анету. Сколько уж лет, как нигде не звучала песня, — и надо же! Треклятая!..
Женский смех известил о том, что господа офицеры пируют с подзаборными Венерами.
— Мне сказано назавтрее в поход идти!..
Тут, как на грех, карета встала — кучер вовремя увидел лежащее прямо поперек дороги пьяное тело и погнал лакея оттащить за ноги подальше.
— Неведомо мне то, увижусь ли с тобой, ин ты хотя в последний раз побудь со мной! — пели господа офицеры уже в несколько голосов.
И было в этой песне что-то, стряхнувшее с них хмель, как стряхиваются сухие травинки с мундира и плаща после ночлега на биваке, у костра, на охапках сена, что-то подобное непозволительно раннему рассвету, прорезающему сомкнутые веки полоской нестерпимого жара, что-то, приказывающее встать и — ногу в стремя!..
Анета поняла, что офицеры и впрямь стоят вокруг стола, мало внимания обращая на притихших девиц, и поют от души, честно и грозно, весело и беззаветно.
— Покинь тоску — иль смертный рок меня унес? Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слёз!..
Так же задорно пел тот, кого уже целую вечность не было на свете — если не считать его безумной жены, что присвоила себе мужское имя да и слоняется по лужам Сытина рынка, уже примелькавшись и торговцам, и мальчишкам, и местным жителям.
Откуда-то издалека он, опять невовремя, пел о своей смерти и прощался, прощался, прощался!..
Нарышкин постучал в стенку кареты.