Да что Георгию Константиновичу до того, как у них иная жизнь образовалась? Для него важен факт. А факт такой, что был устроен скандал с рукоприкладством и что в курсе этого скандала не только дежурный врач, но и больные. И вывод он сделает единственный: уволить…
С этим Валентина и заснула, уронив тяжелую, не ставшую легче от выплаканных слез голову на журнал назначений. Разбудил ее «середнячок» из первого люкса, который, — она взглянула на часы — шести еще не было, прошагал мимо бодрым шагом. Он отправился бегать от инфаркта.
Что ж от дежурства ее никто не отстранял, и она процедурную, достала из шкафчика и холодильника загодя приготовленные микстуры, отвары, и как только пропикало по радио семь часов, стала разносить ихпо палатам. Боялась, что «теща» из шестой пристанет с расспросами, и тогда как бы снова не разреветься, но та еще спала. Вот, когда ставила в шестой на столик целый поднос лекарств, и пришла в голову спасительная мысль. Дура она дура, ведь все должно обойтись! Сейчас придет она в восьмую — сюда по утрам назначено приносить «Боржоми» — и «Чей-то сын», конечно же, начнет извиняться перед ней, и она тоже попросит прощения, объяснит, что не сдержалась, потому как заболела дочка и, кто знает, может, серьезно. И они вместе пойдут к главврачу, и «Чей-то сын», ведь он — спортсмен, а они сплошь благородные люди, — всю вину возьмет на себя, и Георгию Константиновичу ничего не останется, как пожурить ее, и на этом конфликт будет исчерпан. Ну, конечно, так и будет.
Войдя в восьмую, еще не видя «Чьего-то сына», Валентина поняла, что он уже встал — ваза на столе стояла пустая и в комнате нигде не видно бутылок. Дверь на балкон была открыта — чтоб проветрить помещение, догадалась она, — и там в кресле сидел «Чей-то сын» и читал «Советский спорт». Когда она ставила боржом и стукнула нарочно бутылкой по вазе, чтоб привлечь его внимание, он быстро обернулся, увидел ее и тут же демонстративно уткнулся в газету.
«Ну вот и все!» — подумала Валентина, и будто оборвалось что-то внутри. Наступило полное равнодушие ко всему, ни о чем не хотелось думать, и, когда пришла сменять ее Мария Алексеевна и стала расспрашивать, почему заплакана, что случилось, она коротко ответила «да так, ничего», хотя Мария Алексеевна очень хорошо к ней относилась и уж наверняка посочувствовала бы, а может, и подсказала бы что-нибудь путное.
Без пятнадцати девять Валентина спустилась вниз. Перед кабинетом главврача размещался небольшой холл, где стояли будка телефона-автомата, откуда больные звонили в город, и семь или восемь кресел — желающих поговорить с родственниками, знакомыми, сослуживцами всегда хватало, особенно по вечерам. В одном из кресел, поближе к кабинету главврача уже сидела Стервоза. Она кивнула Валентине: садись, мол, но ничего не сказала. Валентина тоже не собиралась начинать разговор. Просидели молча минуты три. Мимо них потихонечку побрели на завтрак больные с первого этажа — самые тихоходы. Потом, они и не заметили, как он появился, в будку телефона вошел «Чей-то сын». И хотя дверь закрыл плотно, было отчетливо слышно каждое слово: