— Ах, Настя, что за прелесть! — смеялась Марианна. — Ну, как можно было это придумать?
— Ничего особенного, простая забава. Вот твой гобелен — это да. Как можно это сделать?
Выставка открылась торжественно. Перед входом в городскую библиотеку, где помещался зал, развевались на длинных шестах десятка два государственных флага стран-участниц, студентов поздравили «отцы города», играла музыка. Посетители хлынули толпой.
— Марианна, — окликнула Настя.
Она подошла с Магомедом, красивым и усатым, в национальной одежде с золотыми галунами. Многие здесь были в народных одеждах, немецких, французских, итальянских, и наши девушки вздохнули, что не пошили хотя бы сарафанов. Так просто, а не догадались. Или русский народ так углублен в себя, что не озабочен возможностью покрасоваться перед другими?
— Предлагаю отметить событие стаканом легкого вина, — предложил Магомед.
Настя засмеялась.
— Он привез бочонок литра на четыре, — она показала руками нечто округлое. — Со своих виноградников. Пойдем, пойдем.
— Приглашаю вас, Марианна, не обижайте. Меня собирали в дорогу пять аулов, за всех надо поднять бокал.
— Потом, позже, — улыбнулась она.
Они ушли.
Смотреть на европейскую публику, на выражение лиц, неуловимо отличное от московского, было интересно. Они говорили на своем языке, казалось, очень умное, и словно бы знали нечто неведомое, поэтому были непонятны и отчуждены, хотя общечеловеческие движения души прочитывались ясно. В их внешности и улыбках присутствовала доброжелательность, которой хотелось довериться, но что-то мешало. Она уже успела ощутить холодок одиночества, хотелось домой, в Россию.
«Могла бы я полюбить иностранца? Вон того, в клетчатом пиджаке, или того, с курительной трубкой в кармане? Или спортивного блондина? Любовь, любовь… нашла о чем думать в середине Европы.»
Зал был просторный, с нишами, удобными для экспонатов, со светлыми стенами и дорогим наборным паркетом, с высокими недосягаемыми окнами, которые словно дымились за бело-слоистыми занавесями, струившими ровный свет без теней.
Гобелен Марианны висел в почетном одиночестве на матовой стене в углублении, словно приглашая зрителей к созерцанию без лишних помех. Поверху были привинчены две мелкие лампочки с непрозрачными чашечками-абажурами, их лучи, закрытые от глаз, подсвечивали краски и золотистое сияние полотна. Табличка с именем автора и названием была написана по-немецки, но у нижней кромки стояла и прежняя надпись «Радость». Увидев тканый цветной перелив, люди сначала всматривались в него, давая впечатлению самому найти слово, и лишь после этого прочитывали табличку. Кое-кто усаживался на зеленую бархатную скамеечку и задумчиво устремлял глаза на гобелен.