А вот рослая тяжеловатая Рыжуха с редкой проседью в гриве. Кони, как и люди, седеют от возраста и трудов. Второе десятилетие служит Рыжуха на здешней заставе, её потомки известны во всем отряде, последний стригун подрастает в заставском табуне. То-то она нет-нет да и покосится назад. Но как ни силен материнский инстинкт, служба не отменяется. К тому же она редко ходит теперь по дозорным тропам – вот разве когда появляются на заставе новички, которых пока ещё рано сажать на резвых и бойких лошадей. Потому Рыжуха, кажется, рада этому выходу на настоящую службу. Не всё ж ей быть «учебным пособием»!… А маршрут пограничный, как бы далеко ни увел, всё равно приведет её к своему жеребенку – это Рыжуха знает…
Тропа тянется вперед сухой березовой падью, на песке и суглинке – следы острых копыт гуранов. Солнце уже заглядывает в падь, редкая березовая листва почти не смягчает жгучих лучей. По боковым откосам – иссохшие, обглоданные стволы, сорванная береста. Кажется, кони ступают по полю древнего побоища, усеянному костями. Но есть тут не только древесные кости.
– Жутковатое место, – говорит Лапшин, всматриваясь в густеющие сумерки пади, где березы теперь всё чаще перемежаются осинником, темнохвойными елями и горным сосняком. – Здесь излюбленный переход гурнов, а на них, известно, охотников достаточно. Летом как-то незаметно, а вот зимой… Идешь, и вдруг – залитый кровью снег, разбросанные кости, следы волков и рысей…
Заросли близ тропы задрожали, из них высунулась клиновидная мордочка, умные зеленоватые глаза смотрят прямо на нас, острые, торчком, уши пошевеливаются, словно маленькие локаторы, улавливают таежные шорохи.
– Шарик! – окликает Лапшин, и собака, показав себя всю, исчезает, чтобы, сделав новый круг, вернуться к тропе.
На этой заставе служебные собаки не числятся. Может быть, потому, что пограничной собакой признана овчарка – могучая, бесстрашная, непримиримая к нарушителю, беззаветно преданная своему проводнику, причем иногда на всю жизнь. Но овчарке, слишком «цивилизованной» по природе, трудно было бы работать на пространствах девственной горной тайги, где подчас не сойти с тропы без того, чтобы не напороться на стену рогатого бурелома или колючего кустарника, не провалиться в скрытую щель или яму с водой. Люди – другое дело, они везде найдут путь.
Откуда пришел на заставу Шарик, никто не знает. Может быть, отбился от геологической партии, может быть, потерял хозяина-охотника. Только люди здесь ему пришлись по душе – от них так знакомо пахло тайгой, лошадьми и ружейным маслом, к тому же они оказались спокойными и приветливыми. Собаке вынесли корм, присмотрелись к ней и нашли, что она вполне вежливая, обученная таежному делу, здоровая, несмотря на худобу, и по породе – типичная восточносибирская лайка. Тут же соорудили ей конуру, но Шарик сразу объявил свой таежный характер: спать улегся в снегу, вырыв ямку и выставив наружу только чуткие уши… В первое время, увязываясь за пограничными нарядами, Шарик доставлял им немало хлопот, но очень скоро каким-то своим собачьим разумом постиг: новых его хозяев, оказывается, не интересуют ни следы колонков и белок, ни выводки глухарей и рябчиков, ни стада гуранов, вышедшие под верный выстрел. Даже злобная рысь, скалящая зубы с рогатого сука старой лиственницы, им не нужна. Их интересовали только незнакомые следы людей и домашних животных. Он перестал преследовать зверей и птиц, начал искать и облаивать то, что искали пограничники. А для сибирской лайки самая непролазная тайга – дом родимый…