– Что там на посторонних – ты к нам и то дорогу забыла, – заметила Таня.
– Да, я знаю, что виновата перед вами…
– Ничуть не виновата. Волнуемся мы только за тебя, вот и все.
– Но почему?
– Голову ты потому что потеряла, – вздохнула Таня.
– Наконец это произошло! – Мария засмеялась. – И я этому очень рада. Мне так хорошо, Таня! – выдохнула она. – Вот я смотрю сейчас на все это – на этот сад, на этот снег прекрасный и деревья в инее… И мне необыкновенно хорошо, и кажется, что жизнь впереди полна чего-то нового, и дух от этого замирает.
Заснеженный сад за окном тавельцевского дома в самом деле был прекрасен, и Мария действительно им любовалась, даже в том своем состоянии, которое поглощало ее теперь полностью, – в состоянии любви.
– Вы с ним хоть разговариваете? – снова вздохнула Таня. – Кто он вообще, ты знаешь?
– Гена занимается бизнесом.
– Само по себе это ни о чем не говорит. Маша, ведь здесь не Франция. У нас бизнес может быть делом всей жизни, всего ума и темперамента, а может – сплошным криминалом. Или может прикрывать безделье.
– Не думаю, что Гене необходимо прикрывать безделье. Он очень трудолюбив, это у него в крови.
– Ты-то откуда знаешь, что у него в крови?
– Гена из семьи сибирских староверов. А это много значит, я и до встречи с ним об этом слышала. Я в Париже записывала воспоминания одного старовера из семейства купца Бугрова. Он меня наладонному счету научил. – Она вытянула руку, загнула один палец, коснулась фаланги другого. – Староверы ведь даже счетами не пользовались, а до миллиона по своей наладонной системе считали.
– Ну, Бог с ними, с их счетом, а Гена-то твой при чем? – спросила Таня.
– Он с детства усвоил их представления о жизни, очень основательные. Он мне рассказывал – ребенком жил летом у дедушки в деревне и слышал, как в семье просили благословения на труд. Его дядя Степан утром говорил своему отцу: «Тятя, благословите косить».
– Тятя, косить… Все это, конечно, очень мило, – поморщилась Таня, – но довольно отдаленно. А что он такое сам, твой Гена, яснее нам от этого не становится. И тебе тоже.
– Мне – становится. Он…
Мария замолчала. Стоило ей вспомнить о Гене что-нибудь одно, даже самое маленькое, даже неважное – в чужих глазах, конечно, потому что в ее глазах было важным все связанное с ним, – и сразу вспоминалось остальное, накатывало огромной волною, и она захлебывалась в этой волне так счастливо, как в детстве захлебывалась в тех волнах, что катились на берег в Кань-сюр-Мер, и точно так же, как в детстве, ей хотелось в голос хохотать от счастья.