Он сел, налил себе полный стакан, и мать широко раскрыла глаза, когда он сразу, одним махом, не поморщившись, выпил его, а потом стал медленно, очень медленно, как ели они на передовой, закусывать.
— У тебя очень странные глаза, Володя, — сказала мать, тревожно вглядываясь в его лицо, видно ища те изменения, которые произошли с сыном за три года.
— Я ж выпил, — пожал он плечами.
— Ты с такими пришел… Они очень усталые и какие-то пустые. Такие пустые, что мне страшно в них глядеть… Почему ты ничего не рассказываешь?
— Что рассказывать, мама? Просто война… — И он продолжал долго прожевывать каждый кусок, и поэтому мать догадалась.
— Вы голодали?
— Да нет… Нормально. Только вот странно есть вилкой, — чуть улыбнулся он, впервые за это время.
Они долго молчали, и Володька непрестанно ощущал на себе тревожный, вопрошающий взгляд матери, но что он мог ей сейчас сказать? Он даже не решил еще, о чем можно говорить матери, а о чем нельзя, и потому налил себе еще полстакана, отпил и молча закусывал.
— Мама, что с ребятами? И школьными и дворовыми? — наконец спросил он.
— Кто где, Володя… Знаю, что убит Галин из твоего класса и погибла Люба из восьмой квартиры.
— Люба? Она-то как попала на фронт?
— Пошла добровольно… — Мать взглянула на него и продолжила: — А ты?…
Володька не отвечал, уткнувшись в тарелку.
— Меня это мучает, Володя. Одно дело — знать, что то судьба, другое, когда думаешь — этого могло и не быть. Ты молчишь?
— Это судьба, мама, — не сразу ответил Володька.
— И ты не писал рапортов с просьбами?…
— В начале войны мы все писали. Но это не сыграло роли… Не сыграло… Володька видел, что мать не поверила ему, но сказать правду он не мог.
Спустя немного мать робко спросила:
— Ты, наверно, Юлю хочешь увидеть?
— Нет… Пока нет, — не сразу ответил он.
— Как началась война, она почти каждый день прибегала ко мне. Мы вместе ждали твоих писем, вместе читали… По-моему, Володя, в том, что она так долго не писала тебе, нет ничего серьезного. Просто глупое, детское увлечение. Она совсем еще девчонка. Вы должны увидеться, и ты… ты должен простить ее, сказала мать, видимо, придавая большое значение этому, надеясь, что Юля как-то поможет сыну прийти в себя.
— Что простить? — равнодушно спросил Володька.
— Ну… ее долгое молчание, — немного растерялась мать.
— Это такая ерунда, мама, — махнул он рукой.
— Но ты как будто очень переживал ее молчание?
— Когда это было? Теперь все это… Мать опять пристально поглядела на него — такого сына она не знала и не понимала. Он стал другим.
— Где Сергей?
— Сережа в Москве. У него белый билет после ранения на финской… Ему я очень обязана, Володя. Он устроил меня надомницей. Видишь, я шью красноармейское белье и получаю рабочую карточку. А до этого целый месяц была без работы. Наше издательство эвакуировалось, ну а я не поехала. Все время думалось… вдруг ты попадешь каким-то случаем в Москву…