— Ну тогда ладно…
Георг собрался уже было уйти, но вдруг подумал об Альфреде, о тюрьме, о палаче и снова обратился к слуге, недоуменно взиравшему на этот унылый призрак.
— Да, но речь идет об очень важном деле. О Флинте…
Ахнув, слуга тут же побежал на парадное крыльцо и скрылся
за дверью. Через минуту появился граф — с непокрытой головой, но во фраке и с белой астрой в петлице. Возбужденное лицо его выражало нетерпение, в руках он держал трость. Слуга осветил Георга фонариком.
— Это еще что за фигура? — прокартавил граф.
— Это всего лишь я… профессор… вы, граф, однажды летом пригласили меня на обед.
— Вот как, хм, да, конечно… Ну и вид у тебя, мальчик. Надеюсь, это не ты прикончил старика Флинту, а?
— Я хотел бы побеседовать с вами, граф, наедине.
— Наедине? Вот еще новости. Ну, allons[68].
Взяв фонарь у слуги, граф, как и был с непокрытой головой, повел Георга в садовую беседку. Лицо графа при неверном свете фонаря казалось постаревшим и морщинистым. Внезапно мальчик, содрогнувшись, понял, что причиняет муку этому человеку.
— Ну, выкладывай свое дело, приятель! Меня ждут там два губернатора и министр!
Георг остановился у входа в беседку, готовый при малейшей опасности обратиться в бегство. Он стал рассказывать обо всем, что видел и слышал. Это он, Георг, написал то глупое письмо с предостережением об Альфреде, и он же первым увидел всплывшее тело Флинты. Но тот, кто прятался за углами домика Флинты тем жутким вечером, когда они приплыли туда, был вовсе не Альфред, а барон Юстус. И он так ужасно смотрел на них, когда они сидели у костра.
Граф пошатнулся. Пытаясь ощупью найти опору в шелестевших лозах дикого винограда, он закричал:
— И ты думаешь, балбес ты этакий, что несчастный кроткий дурачок, мой кузен, убийца? Берегись, как бы я не натравил на тебя гончих!
Георг готов был расплакаться.
— Простите, господин граф! Я только думал, вдруг Альфред не виноват? Ведь это ужасно!
Вспышка гнева прошла, и граф снова взял в руки фонарь:
— Идем!
Они прошли по темной садовой аллее, пахнувшей палыми фруктами и мокрой землей, потом свернули на узкую тропку среди вьющихся на подпорках бобов и остановились перед открытыми освещенными окнами домика садовника.
— Матушка Ханна! — тихо позвал граф.
Вышла маленькая, сгорбившаяся под тяжестью лет старушка с трясущейся головой и, сделав книксен, закудахтала ласковым голоском:
— Скажите, пожалуйста, неужто сам милостивейший граф оказывает нам честь?
— Добрый день, добрый день, любезная матушка Ханна, — спокойно произнес граф. — Матушка Ханна ведь убирала в этом павильоне летом, не так ли? Я хотел только узнать, не заметила ли матушка Ханна, чтоб барон когда-нибудь… выглядел рассеянным… выказывал бы особое беспокойство… или говорил что-нибудь странное…