«А ведь стар уже батюшка-то, – мелькнула у сына потаенная мыслишка. – Я о Прасковье сказывал, ан неведомо, кто из них господу душу ранее отдаст. Эвон ногами загребает, яко столетний. А ежели батюшка ранее уйдет, так, может, оно жениться-то не занадобится? Чай, это он пред иконами божится учнет, а не я. Да ежели бы и я – нешто не отмолю грех… – Но тут же вспомнились деревеньки, которые он сам предложил отдать Шестову и которые теперь стало мучительно жаль. – Стало быть, придется жениться…» – с тоской подумал он.
И почему-то сладкая всего год назад Соломония показалась ему в этот час хуже горькой редьки. Опять же идти под венец, едва освободившись от постылой женки, ему очень не хотелось. Тем более без возможности выбора…
Закончился для Федора Никитича день так же неприятно, как и начался.
Возмущенный столь вопиющей утренней несправедливостью кот не просто отсиживался в темном углу – он лелеял коварные планы мести, и едва молодой хозяин улегся спать, как он, тихо пробравшись в его опочивальню, незамедлительно осуществил свое черное дело сначала в один, а затем, поднапрягшись изо всех кошачьих сил, и в другой сапог.
После этого он, гордо топорща пышные усы, предусмотрительно направился спать обратно за печку, заранее прикинув пути к бегству, если его все-таки обнаружат.
Но его не нашли, и он все следующее утро блаженствовал в своем тайном укрытии, наслаждаясь гневными воплями Федора Никитича и еле слышно мурлыча.
А Никита Романович охал не зря. Его разговор с Иваном Васильевичем Шестовым вышел долгим и тяжким.
Поначалу тот и слушать не хотел о каком-либо примирительном согласии, заявив, что, раз ссильничал девку, пусть держит ответ своей головой.
Никита Романович похолодел. Что значит головой? Это значит, что ее с плеч, ибо за таковское деяние приговор суров, и полагаться на царскую милость – дело последнее, то ли будет она, то ли нет, причем скорей всего последнее.
Принялся урезонивать. Мол, Федьке беспутному туда и дорога, спору нет, но и то помыслить надо, что родич. Как ни крути, а женка его, Прасковья, – родная тетка брюхатой дочери Шестова.
Опять же навряд ли государь поверит, что Федор ее ссильничал – чай, Захарьины-Юрьевы на Москве из первых. И лик словно с иконы писан, и прочее взять – тоже из лучших.
Вон в Москве уже и поговорка сложилась. Как кого похвалить желают, дескать, хорошо кафтан сидит, так прямо с его сыном и сравнивают, мол, яко Федор Никитич, право слово.
Брехал, конечно, не без того.
Да и присказку эту только что выдумал, но тут уж какой грех – коль торговля, так свой товар расхваливать, пусть и сверх меры, не в зазор, а напротив – положено.