Ее лицо вспыхнуло от смущения.
– Я никогда не говорила, что я воин.
– Ну так и не веди себя как воин.
– Честный совет от священника.
– Вы были близки, ты и Джейкоб?
– Ты не мой исповедник, – ответила она, играя краем рукава. Ее тонкая юбка пахла дымом. – Я ничего не скажу.
– И все же чем больше я узнаю тебя, inglesa, тем менее вероятно, что я буду судить тебя.
– Вообще не твое дело судить, послушник. – Она посмотрела на его пустые руки и сумку, висящую на плече. – Потому что мне интересно, что случилось с одеждой, в которой ты был вчера. Ты когда-нибудь сможешь отстирать эти пятна?
– Меня это никак не касается, – сказал он. – Почему ты обратилась к опиуму, если научилась драться?
– Не важно, как упорно я упражнялась, не важно, чему я училась, ночные кошмары возвращались. Даже после того как мои ноги зажили, опиум... он стал всем. – Ей хотелось отвернуться и ходить, но она стояла совершенно неподвижно, впитывая силу из этого собирающегося гнева. – Я спала и сталкивалась с ужасными вещами и не могла принести свои новые знания в свои сны. Только боль и страх. Опиум стирал все это.
Его лицо исказилось презрительной усмешкой.
– И это было гораздо легче, чем тренироваться и работать, как я полагаю. А сейчас? Ты не излечилась, ты должна знать.
– Ты думаешь, я этого не понимаю? – Ее как будто засыпанные песком глаза жгли слезы. – Это здесь, со мной; не важно, что моя болезнь отступила.
Он стоял неподвижно, пристально глядя на нее. Его лицо смягчилось – совсем чуть-чуть, ненадолго.
– Ада, ты выпила бы сейчас настойку, если бы я предложил тебе?
– Да.
Она закрыла глаза и ударила себя по губам. Но грубая, уродливая правда уже прозвучала.
Габриэль отвел ее руку ото рта и взял в свои ладони.
– Ты вернулась бы к той жизни?
– А почему нет? Потому что это место предлагает такие красоты? Ты оскорбляешь меня – нет, целуешь меня сначала, а потом оскорбляешь. Моя голова яснее и глаза открыты шире, но это только означает, что я могу видеть, как ужасно все это. Когда-то у меня была семья, друзья и цель. Я отбросила все, что у меня не успели отобрать. Ты это хотел услышать? Потому что я выбросила это!
Она ударила кулаком в шершавую кору пробкового дуба. Боль пронзила ее руку от костяшек пальцев до плеча.
– Ада!
Габриэль схватил ее раненую руку и попытался разогнуть пальцы. Кожа была рассечена. Слезы, угрожавшие пролиться весь вечер, все утро, выплеснулись на свободу, но она не всхлипнула. С мокрыми щеками она просто смотрела на свою окровавленную руку.
Борьба, кипевшая внутри ее, утихла и остыла.
– Не трогай, – сказала она. – Ты только что вымылся.