Поэтому он смеялся, чувствуя, однако, что спокойствие и равновесие не возвращаются. Где-то глубоко в груди поднималась маленькая дрожь, нарастала, усиливалась и потрясала все тело с такой силой, что вздрагивала голова и сжимались широкие плечи.
В зал вбежала кучка китайцев. Они кричали хрипящими голосами, скалили желтые зубы, искажали дикие, темные лица.
За ними вошли четверо надзирателей, ведущих бледную, пошатывающуюся Дору Фрумкин. Она осталась голая и даже не пробовала заслонить свою наготу руками. Только глаза были скрыты за веками и длинными черными ресницами. За ней проскользнула круглая, как шар, Мария Александровна.
Обвиняемую поставили перед судейским столом.
Мужчины обозревали вдохновенное лицо и прекрасную, вызывающую восхищение фигуру еврейской девушки.
Ленин, задержав дыхание, смотрел на это белое тело и возвращался мыслями к тем дням, когда стоял восхищенный перед мраморными статуями мастеров в Лувре, Дрездене, Мюнхене.
Однако в этом зале с низкими сводами и тошнотворным запахом он не мог думать, что под белой, горячей кожей девушки циркулирует кровь, бьется сердце, мечутся мысли и чувства, трепещет в отчаянии и невысказанной тоске душа.
Вдруг в его памяти возникли строки из «Песни Песней»:
«Груди твои лучше вина. О, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои — как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя — как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысяча щитов висит на нем — все щиты сильных; два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями…»
Его мысли прервал насмешливый голос Федоренко:
— Скажешь, девка, кто послал тебя стрелять в вождей народа?
Она замерла в неподвижной позе и молчала как камень, светясь таинственной белизной мрамора.
— Если не расскажешь о других преступниках, то умрешь в муках! — воскликнул жандарм и, подбежав к девушке, принялся пинать ее, трясти за груди, вырывать волосы и плевать в лицо.
— Жидовка, вражья кровь! Ты… ты…
Из его уст сыпались страшные, отвратительные слова, разлетавшиеся как брызги вонючей, гнилой жидкости.
Дора Фрумкин даже не подняла глаз. Она молчала, как будто жизнь уже покинула ее тело и была похожа на бесчувственную, безразличную ко всему глыбу.
Федоренко вернулся на свое место и ударил кулаком по столу.
— С этой девкой нам никак не справиться, — прошептал он. — Эй, кто-нибудь! Приведите сюда арестованную из седьмой камеры!