Глаза у него теплые, рыжие, как чай. Все в избе теплое, широкое — лавки, полати, печка. А за окном желтый осинник лопочет; дорога — точно золотая тряпица по ветру.
Сказал Калистрат Ефимыч:
— Любовь надо для люду. Без любви не проживут.
— Не надо любви, — отрывисто, точно кидая камни, отозвался Никитин.
— Нэ надда… — подтвердил серб Микеш.
Шлюссер вежливо, мелко улыбнулся.
Калистрат Ефимыч оглядел их. Довольные, сытые, и голос у него тоже стал довольный, тягучий.
— Без любви вечно воевать будут. Нельзя так.
— Пусть воюют. Надоест — хорошую жизнь устроят.
Рыжебородый, поднимая ко рту мягкий ломоть хлеба, подтвердил:
— Ета ты. Микитин, правильно!… Бьешь, бьешь когда бабу — и то спокойной жисти захочется… а во скус вошел — бросать неохота!
— Воевать надо!… Буржуя бить надо!…
Молчит Настасья Максимовна. Робко, ласково подает угощенье — пироги с калиной, молотую черемуху. Молчит — она знает все, ей говорить не нужно.
Спросил Калистрат Ефимыч Никитина:
— Вот к тебе приходят, жалуются, спрашивают… Ты что им отвечашь?
— Знаю, что ответить.
— Всем? Без любви?
— Без.
Весело протянул к нему большую волосатую руку.
— Крепкой ты, парень, чудно мне таких-то видеть! Не видал. Таких-то у нас не водилось.
— Есть.
Вздохнул Калистрат Ефимыч.
— Мимо, значит, прошли. Зря прошли… Надо бы мне их.
Желтые, сытые, осенние голоса. Небо дремлет. Гуси сизоперые летят на юг. И летят, гулко перекликаясь, неведомо куда белогрудые Тарбагатайские горы…
…Отстал от гостей рыжебородый Наумыч, отводя Калистрата Ефимыча, спросил:
— По семье-то не тоскуешь?
— Нет.
— Де-ело… Семья у те тяжелая! Семен-то, сказывают, офицеров к себе поселил. Потому по народу послух идет — в восстанью ты переселился… боится — убьют офицеры-то. А ты не мыслишь на уход?
— Не мыслил.
Наумыч поднялся к уху, проговорил торопливо:
— А ты веру-то ищи, ищи!… Не вечно воевать будем. Она тогда и сгодится. Он ведь, Микитин-то, в Китай али к японцу уедет, с сербами-то своими… А ты не уходи!… Мужики и то бают — не надо, грит, сейчас твоей-то, выходит, веры… Помешат, дескать, сейчас, воевать хочут.
— Хочут? Воевать?
— Нельзя, Ефимыч, как есть нельзя. Вот и ты повоюй!… Придется повоевать тебе. А то Толчак-то самый помешшика особова обучат, школы, бают, таки открыл, чтобы, значит, потом… зажать… во!…
Он желтым пятном поплыл к двери. Бормотал по дороге непонятно, сухо. В кути перемывала горшки Настасья Максимовна.
Прошелся по горнице Калистрат Ефимыч.
— Все они помыслы мои знают.
Ласково отозвалась Настасья Максимовна:
— Кто, Листратушка?
— Люди… мужики…
— А без этова нельзя. Как же, коли помыслы твои не знать? Как они верить тебе будут?