Хлопцы злы на всех и на самих себя. Один Волжак, кажется, мало озабочен нелегким положением. Этот человек поразительно холоден ко всему, что не считает главным. А главное теперь – ходить и убивать немцев, предателей. Волжак как бы слегка презирает все остальное. Он или холодно спокоен, или вдруг насмешлив – другим не бывает.
– Через час выходим, – сказал Волжак и ушел в дом, где остановился командир роты. Вернулся и так же безразлично сообщил: – Ну вот, поселки не наши. Благовку нам. Радуйтесь – три километра от города.
Но хлопцы и правда обрадовались. По крайней мере, опасно, а потому не так стыдно.
– А с Половцем-то, – вдруг захихикал Волжак, – расстреляли «гусара».
А все же странный этот Волжак, иногда просто не знаешь, что думать. Веселится там, где совсем не весело.
– Привели Половца в лагерь. Петровский вечером приехал, зол как черт: «Хватит! Нацацкались!» Написали приказ. И прямо возле штаба: бах! Из пистолета. И еще три раза в лежащего. Потом, кхи-и, положили «гусара» на телегу, повезли. «Пат» и «Паташон» из первой роты, да еще дед из хозвзвода… Везут. «А теплый еще». – «А смелый был, черт!..» Жалеют, кхи-и, а сапоги стаскивают. Взяли лопаты и отошли яму рыть. Поработали, закурили. Маленький «Паташон» поднял глаза: «Хлопцы! Встал!» Покойник стоит на возу, сапоги надевает. И даже портянки навертывает. Кхи-и… Винтовки возле телеги. Покойник хвать десятизарядку!.. Бежали могильщики не хуже, чем мы от Низка. У «Пата» шаг – два метра, но маленький «Паташон», говорит, пер след в след. Но все равно дед хозвзводовский раньше их примчался. Влетают в штаб, глаза – во! «Убежал!» «Вы что, – спрашивает комиссар, – поминки справляли?» А они хором: «Убежал!» Так и не нашли.
– Постой, что это? – Головченя даже головой встряхнул, будто желая проснуться. – Что же там было?
– А что было, – говорит Волжак, – сумерки уже были, только контузила его первая пуля. А еще три – в белую кубанку всадил Петровский. Думал – голова.
– А если он к немцам убежал? – заметил Светозаров. Всякое бывает, но верить в это никому не хочется.
Шли через Фортуны, и нехорошо было на душе: люди здороваются, узнавая, улыбаются.
– А может, не будут трогать поселки, – говорит Молокович.
– Тихоновцы ночью явятся, – безжалостно глушит его надежду Волжак. – Война-матка!
Ждали темноты в лесу. Времени много, и оно очень тянется.
Правда, у Толи теперь есть занятие: смотреть, где Лина, знать, помнить о ней. И чем ближе она, чем больше помнишь, тем безразличнее должно быть твое лицо. Толя начинает бояться Лины, бояться (и ждать!) той боли, которую так легко может ему причинить она, совершенно забывая о Толе, как сейчас, когда возле нее все, а он в сторонке, потому что не может же он трепаться, как этот Головченя, а молчать – глупо и обидно. Толя постоянно боится (и ждет со сладким ужасом) взгляда ее больших глаз, если даже они испуганно-виноватые, боится (и ждет, ждет!) ее усмешки, голоса. Больше всего боится он затаенной усмешки (даже если голос виноватый, просящий). Ведь она все о нем знает. Просто возмутительно, как видят