— Ясное дело, десант Улагая провалился! — лениво доказывал поручик Пестряков, в поисках тени неуклюже ворочая свое почти четырехугольное тело. — Но неужели, скажите, ни генерал Бабиев, ни Казанович, ни Шифнер-Маркевич, ни сам, черт его дери, Улагай, не учли обстановки?.. Зарваться чуть ли не до Екатеринодара и дать красным сгруппироваться у себя же в Тимошевском районе! Ведь это юнкеру под стать, а не генералам!..
И, выставив локти вперед, он, точно тюлень, пополз вдоль забора. Найдя не тронутый солнцем уголок, вновь грузно опустился на бок. Зевнул.
Его сходство с тюленем подчеркивали еще и усы, рыжие и длинные, свисающие через рот к подбородку.
— Нет, поручик, Кубань нашей не будет!.. — продолжал он. — Не будет нашим и Дон!.. Казачий период войны окончен… Теперь у нас осталась одна надежда — на Украину, Махно и Володина…
— Простите, поручик, но я не понимаю вас!.. Поручик Ягал-Богдановский продвинул ведро к забору и вставил в тонкий, яхонтовый мундштучок новую папиросу.
— По-моему, чем дальше бы генерал Врангель держался от этой своры, простите за выражение, тем лучше было бы для нашего дела Партизанщина! Подумаешь, какая помощь!. Помочь нам может теперь одна только Польша. Если польская армия двинется на Киев… а она непременно двинется!.. Ведь не для того же признала нас Франция, чтоб оставаться и в дальнейшем при своем сочувственном нейтралитете!. По всем данным, — на это намекал и Мильеран, Франция возьмет в свои руки единое командование, и тогда обе армии, и наша и польская…
Я отвернулся и пошел в сторону.
В другом конце двора на свежевыструганных балках сидели поручики Кечупрак, Аксаев, подпоручик Тяглов и мичман Дегтярев, за что-то дисциплинарным порядком высланный к нам из флота. Они вполголоса беседовали. В стороне от них стоял поручик Горбик, совсем еще молодой, синеглазый офицер с русыми кудрями, непокорно выбивающимися из-под фуражки. Поручик Горбик чистил винтовку. Щеки его были по-детски вздуты; он сопел, старательно водя по каналу ствола шомполом — то вверх, то опять вниз… На крыльце, растопырив ноги в драных сапогах, сидел подпоручик Морозов. Как когда-то вольноопределяющийся Ладин, подпоручик Морозов почти перестал разговаривать. Борода его разрослась в стороны и, цепляясь за плечи, ровным полукругом лежала на груди.
— …а рыбы-то, рыбы! — доносились до меня отдельные слова поручика Аксаева. — Как опустишь в глубину невода эти… Честное мое слово!.. Эх, господа!.. Э-эх, мои милые!.. Хороша наша Белая!.. Э-эх, и река же!..
Бой за колонией продолжался. Но артиллерия красных, все время бившая по стрелковым цепям, вдруг перебросила огонь на резервы и стала бить по колонии.