Отис схватил его за плечи, развернул к себе, уставился прямо в глаза и прошипел:
— Я хочу увидеть твою злость, Доминик. Давай. Врежь по этой чертовой груше. Вложи всю свою злость.
Он так шипел, что даже слюной брызгал в лицо папе. Потом крутанул папу назад, толкнул к груше. Папа стер пот перчаткой, резко выдохнул. Глаза его загорелись.
— Ну, дружище, вперед!
Точно, пап, врежь как следует — хлоп! — Отису по роже. Пусть заткнется.
Топ-топ.
Я уже мог прыгать двадцать раз на одной ноге и двадцать на другой. Если вы в боксе не спец, то вряд ли поймете, что это просто класс!
Папа смог, честное слово, он смог! Он молотил мешок, молотил, подвывая всякий раз, когда его кулак впечатывался в грушу.
Ну и удары. Одна мощь, никакой техники.
А Отис не возражал.
— Бей не по человеку, а сквозь него, — советовал он, словно папа и вправду молотил кого-то живого.
Уличные фонари заморгали и разгорелись.
— Хватит, — сказал Отис. Очень тихо.
Папа не услышал бы, даже если бы Отис кричал ему прямо в ухо. Он был где-то далеко, он все дубасил, дубасил, дубасил по груше.
Я закончил сто прыжков и начал упражнения на растяжку.
Папа молотил и молотил грушу, пока не выдохся. Наконец он упал на нее, обхватил двумя руками и заплакал.
Папа заплакал.
Отис подошел к нему, обнял вместе с грушей, прошептал:
— Ничего, ничего, поплачь, поплачь, дружище.
А папа всхлипывал, уткнувшись в широкую грудь Отиса.
Сквозь слезы папа прошептал что-то, я не расслышал что, потому что мимо промчался поезд. Когда огни поезда растворились в темноте, я услышал:
— Хуже всего неизвестность. Неизвестность. Неизвестность.
Только это он и говорил.
Я смотрел на поредевшие папины волосы, на худые плечи, на обвисшие штаны, впалый живот, худые ноги. Он не болел ни раком, ни СПИДом. Он болел от того, что ничего не знал. От неизвестности. Она съедала папу изнутри. Я аккуратно свернул свою скакалку и положил ее на место, как учил Отис.
Папа с силой хлопнул крышкой багажника. Так сильно и не надо было. Потом открыл для мамы дверцу. Мама не садилась в машину, она стояла, вцепившись обеими руками в потресканную кожаную сумку. Мама с ней никогда не расставалась. Сумка досталась ей от ее мамы, моей бабушки. Вместо того чтобы сесть, мама повернулась к дому и закричала на всю улицу:
— Мы Не Можем Бросить Гарри!
Воздух вышел из меня со свистом, как будто меня ударили в солнечное сплетение:
— Со мной все будет в порядке, мам. Честно.
— Ты уверен, Гарри?
Уверен или нет? А вы бы что выбрали: десять дней в дождливой и мрачной Шотландии с сумасшедшей матерью и скелетом вместо отца или десять дней с Отисом и Джоан, когда вас каждый день из школы будет забирать самый настоящий, сильный и смелый пожарник? Я был уверен. Еще бы.