И она коснулась губ Хадсона своими губами. Бархатные, горячие, терпко-сладкие их губы сомкнулись в неторопливом нежном поцелуе.
Хадсон нежно обнимал ее за талию одной рукой. Другой отвел назад локоны с разгоревшихся щек.
Горячее дыханье Хадсона обдало Кендалл жаром, и она вздрогнула в его объятьях словно от озноба.
— Тебе не может быть холодно, — проговорил он, прерывая поцелуй.
— Мне не холодно, — пролепетала женщина, обнимая его за шею. — Просто это все так волнительно… и непривычно.
— Приму за комплимент, — отозвался Хадсон, возобновляя поцелуй.
С каждым мгновением его объятья становились все интимнее, все смелее. Когда его ладонь легла на ее колено, Кендалл вновь вздрогнула, но уже не от восторга. Ее обуял безотчетный ужас. Он приподнимал подол ее платья, а она думала только о том, чтобы он не коснулся ее шрамов, не перевел на них свой взгляд. Она зажала его лицо между ладонями и страстно поцеловала. Хадсон был вне себя от счастья, пока не осознал истинную причину ее пылкости.
Он прервал поцелуй и отстранился, прочтя в ее глазах отчаяние и испуг.
Только теперь Хадсон отчетливо разглядел эту чудовищную деформацию, оставшуюся после аварии, и множество мелких белесых рубцов.
Кендалл в панике следила за его взглядом и строгим выражением лица, когда он взирал на ее уродство. Она могла видеть красивое лицо, ореховые глаза, темные волосы, но не могла понять, о чем он думает в эту минуту. Она бы хотела, чтобы поцелуй никогда не прерывался.
Кендалл не вынесла пытки ожиданием, она закрыла ладонями изуродованное бедро. Он отдернул ее руки и прикрыл повреждение своей широкой ладонью.
Их губы встретились вновь.
— Болит? — спросил Хадсон, заботливо поглаживая рубцы.
— Сейчас нет. Бывает, что болит, и сильно, но не всегда. От переутомления, когда долго сижу в одной позе, долго стою, долго хожу, или из-за погоды. Но плаванье помогает. Оно снимает напряжение.
— Я счастлив, что тебе пригодился наш пруд. Хорошо, что он не пустовал все это время.
— Теперь ты расскажи мне историю своего шрама, — попросила она, проведя подушечкой пальца по рассеченной брови Хадсона.
— Порезался о стекло, когда мне было лет восемь, — ответил он и махнул рукой, как если бы это был пустяк.
— Здесь? В усадьбе? — спросила Кендалл.
— Нет. Здесь я мало бедокурил, был всегда чем-то занят, да и желания расстраивать тетушку Фэй тоже не имел. Это трофей из школы-интерната, я был непоседа, как и ты… — самодовольно заверил он. — Но, погоди, это еще не все. У меня еще найдутся отметины. Тебе должно понравиться, — сказал Хадсон, приподнимая штанину.