Раздается звон, разлетаются брызги стекол, разносится спиртовой аромат. Часовой, глухо ахнув, падает на колени, лежит без движения. Вереникин с бешенством глядит на нас – горе нам, если мы засмеемся, – и мелкими, преувеличенно напружиненными шагами проходит в лагерь для нижних чинов.
Мы стоим, окаменев.
– Да он его убил! – наконец восклицаю я.
– Чем это? – спокойно улыбается Ольферт. – Вы, видимо, еще не знаете, какие это крепкие головы…
Проходит пара минут, прежде чем часовой начинает шевелиться. Мы подходим к нему, он открывает помутившиеся глаза. И что же? Сопя и пыхтя, он торопливо перекатывается на живот и уютно лакает из пахучей лужи, натекшей из полной бутылки и впитывающейся перед ним в песок…
Встретил Холькинга. Боже праведный: граф Холькинг, ротмистр нашего полка! Он в этом же лагере, но, поскольку вынужден ходить с палкой, редко выходит, и я не встречал его раньше. Мой первый взгляд на его саблю – ее нет! Но может, он ее не носит, потому что оружия нет у других? Неожиданно я вспоминаю каждую деталь. Разве не был самым прекрасным момент моей военной жизни, когда старый генерал с рыцарственным поклоном вернул ему саблю?
– Господин ротмистр? – запинаясь, спрашиваю я. – Господин ротмистр помнит меня?
Он секунду размышляет.
– Как же, – наконец говорит он, – вы были когда-то фенрихом у нас, верно?
В его словах звучит потрясающая усталость. Он вяло протягивает мне руку, я сразу чувствую, что она частично парализована.
– Последний раз я видел господина ротмистра в русском дивизионном штабе. Я, раненный, лежал в повозке. Пара казачьих офицеров привезли господина ротмистра на тройке. Старый генерал возвратил господину ротмистру саблю. Я также слышал, что он при этом сказал. Это был миг, который меня со многим примирил…
– Вот как?.. – странно говорит он. И насмешливо прибавляет: – Оно длилось не слишком долго, это всемирно-историческое мгновение…
– Так у вас больше нет сабли? – торопливо спрашиваю я.
– Нет, – тихо отвечает он. – Уже на следующем этапе ее отобрал казачий офицер, дважды ударил ею меня по голове и забрал как трофей…
Он беспомощно хромает дальше. Я оцепенело остаюсь стоять. «Неужели это был всего лишь фарс? – мелькает у меня в голове. – Красивый жест? И не более того, не более?..»
Во мне вдруг после его слов будто лопнула какая-то струна. Низкая и прекрасная струна, которая до сих пор заглушала все диссонансы, которая одна способствовала тому, чтобы в моих переживаниях, несмотря на все страшное, все же звучал чистый аккорд… Но вот теперь и она в прошлом. Теперь в моей душе визжат лишь пронзительные струны – натянутый струной нерв уже не в состоянии дать полное и глубокое звучание.