Да, во мне больше нет гармонии. Я больше не звучу чистыми созвучиями…
Пару дней назад умер толстый лесничий, с которым я познакомился у Зальтина. Я пошел с делегацией немцев на похороны, на которых один австрийский фельдкурат произнес добрые слова. Когда мы расходились, я услышал, как кто-то спросил:
– И неизвестно, отчего он умер?
– Он умер, потому что с ним больше не было его леса… – раздалось в ответ. Оглянувшись, я увидел, что эти слова произнес бледный капитан егерей Бенке – тоже лесничий, как и покойный.
С недавнего времени в нашем лагере снова царят «репрессалии». На том основании, будто русские офицеры в Германии содержатся хуже нас, вот уже две недели запрещено покидать комнаты после восьми вечера.
Я засиделся у Зальтина, и, когда после восьми вспомнил о приказе и быстро собрался в свою казарму, было слишком поздно. Вереникин с казачьей сотней уже въехал в ворота, расставил казаков охранять все двери казарм, чтобы произвести проверку одну за другой.
– Как глупо! – говорит Зальтин. – Весьма глупо! Это может стоить вам двух месяцев каторги или чего-нибудь похуже. Вереникин просто зверь…
– Могу я где-нибудь спрятаться? – спрашиваю я.
Он выходит и тут же возвращается.
– Он выставил часовых даже в коридоре. Нет, это бессмысленно и только усугубит положение…
В такой ситуации не остается ничего иного, как просто ждать – может, повезет. Капитан Шанк рассержен и даже не скрывает этого.
– Кто знает, не накажут ли за это всех четверых? – бормочет он.
Зальтин разозлился на это замечание.
– Если кто и виноват, так это я! – говорит он не без озлобления. – Я пригласил к себе гостя. И отвечаю за него!
В этот момент рядом, в комнате турецкого майора, раздается знакомый рев Вереникина.
– Я застрелю вас! – слышится его дикий голос. Из слов турецкого майора я понимаю, что Вереникин держит пистолет у его виска, палец на спусковом крючке, как это у него водится.
– Я не виноват! – торжественно уверяет кто-то.
– Старший! Увести! На каторгу! – орет Вереникин.
Шум в коридоре, он приближается. Рукоятка пистолета бьет в дверную ручку, удар ногой настежь распахивает нашу дверь – это тоже манера Вереникина приходить в гости. Он вступает, взбешенный лев – широкий, массивный, враскачку. За ним стоят два дрожащих солдата его полка. Я еще не видел ни одного солдата возле него, который бы не трясся.
– Одна, две, три, четыре койки! – грубо считает он. – Раз, два, три – пять человек! – орет он. – Кто из другой комнаты?
Я выступаю вперед:
– Я.
– Почему игнорируете мои приказы? – грохочет он.
«Комплекс неполноценности!» – мелькает у меня в голове.