Офицеры со всех сторон тянутся чокнуться. Это любезные люди, многие знакомы с нами через Зальтина. «Домой, домой!» – вот девиз этой вечеринки. Разве удивительно, что он великолепнее всех остальных? Кто из нас был способен остаться глухим к такому девизу? И моя бутылка к середине ночи пустеет. Дюжина старших чинов уже качается. Время от времени слух мой режет какое-нибудь непристойное слово. Один пожилой полковник в углу стола плачет навзрыд. Впрочем, разве немало скрытых слез в глазах? То ли это новость, невероятная новость, напечатанная черным по белому, которую Зальтин в качестве символа вечера прикрепил к лампе в центре стола? Или это музыка? Протяжные, рыдающие звуки цыганских скрипок? Ах, и то и другое, видит Бог…
В 4 часа утра исполняются национальные гимны. Первым германский, затем турецкий, последним австрийский. Все вскакивают, хрипло подпевают. Случайно вижу Зейдлица. Лицо его холодно, безжалостно, презрительно. Крылья носа раздуваются. Он не поет вместе со всеми.
Вскоре после этого мы плетемся домой. Справа идет Ольферт, тоже слегка покачиваясь, слева Зейдлиц, прямо, ровно.
– Почему вы такой свирепый, Зейдлиц? – хрипло спрашиваю я.
– Потому что наш национальный гимн в девяноста пяти из ста случаев исполняется в пьяном состоянии! – жестко говорит он.
Русские офицеры становятся все моложе. Иногда это самые настоящие юнцы, но по ним видно, что они не добровольцы. При контроле, называемом «поверкой», мы обязаны один за другим маршировать мимо них – дважды в день нас сравнивают с фотографической карточкой, которую они с нас сняли. Эти офицеры в большинстве своем вежливые и милые люди.
Почти каждый месяц неприятный обыск всех помещений проводят жандармские офицеры, и вот с этими господами крайне тяжело иметь дело. Все, что они находят, – книги, рукописи, газеты, деньги, – изымается. Из-за этого у каждого имеется какое-нибудь потайное место, полые ножки стола, чемоданы с двойным дном, маленькие мешочки, которые подвешиваются в брюках между ног. Самая большая забота для меня каждый раз – мой дневник! До сих пор мне удается прятать его… Недавно, правда, у нас был один офицер, который, выстукивая нашу мебель, почти прозорливо обнаружил все пустоты. Он захватил большую добычу в виде тайных рукописей и планов бегства…
Я спас свой дневник насколько простой, настолько и наглой уловкой. Я просто вывесил его за окно, прикрепив к гвоздику под оконным карнизом. Когда он выглядывал наружу, из-за выступающего карниза не заметил, что под ним болтается сумка…
Я впервые иду навестить своих товарищей. Степь покрыта шелковистым глянцем. В ней появилась первая и единственная зелень, зелень четырехнедельной весны. Дорога в верхний лагерь ведет мимо так называемого Холма родины. Он вспух небольшим бугром посреди лагеря. С него поверх деревянного забора можно посмотреть на степь. На востоке, сразу за забором, начинается Китай, Маньчжурия. А на западе…