– Я – мужчина, господин лейтенант! – перебиваю я его.
Он поднимает руку, словно говоря жестом: «Какое это имеет значение?» И вновь возвращает руку мне на бедро.
– Именно поэтому… – шепчет он.
Я беру его руку и кладу на край койки.
– Господин лейтенант, – решительно говорю я, – идите к себе в постель! Пора. Я хочу спать.
– Но почему? – мягко спрашивает он, дрожь сотрясает его тело. В глазах вспыхивает страх. – Позвольте мне еще посидеть на вашей постели… Это так приятно… Я с таким наслаждением смотрю на вас! Вот, я принес вам сигарет…
– Спасибо, господин лейтенант…
– Зачем вы все время говорите «господин лейтенант»? – перебивает он меня. – Меня зовут Вилльмут. Говорите просто: Вилльмут.
– …спасибо, господин лейтенант, – заканчиваю я свою фразу, – у меня есть свои сигареты!
Он вспыхивает, губы его сжимаются. Он что-то бормочет.
– Что вы хотите? – резко спрашиваю я.
Он склоняется надо мной, кладет руки мне на плечи.
– Я люблю тебя, мальчик… – выдавливает он.
Я вскакиваю, словно меня укололи, и отбрасываю его руки.
– Если вы сейчас же не уйдете, я позову доктора Бергера! – бесцеремонно восклицаю я.
– Но почему?
– Сейчас же, слышите?!
Он расслабленно поднимается. Уж не слезы ли в его глазах?
– Будьте добры… – умоляет он.
– Идите, идите! – громко восклицаю я. Может, я вдруг почувствовал опасность для себя? Я вдруг сильно возбуждаюсь. – Мне противно, понимаете? И если вы еще раз придете…
Он бросает на меня взгляд, который пронизывает меня. «Как больной зверь!» – с отвращением думаю я. Наконец он уходит – ползет с кровати, словно побитый пес.
Полночи я не мог уснуть. «Что еще ждать?» – думал я. Наконец достал последнюю из того подаяния, из тех сигарет, которые берег для особых случаев, – «Ферма», Петроград, первый сорт. Мундштук все еще хранит легкий аромат женщины…
Я рассказал Зейдлицу о Вереникине и его предложении.
– Он не оставит меня в покое, – говорю я. – Не знаю, с чего он помешался на мне.
– Потому что вы немного говорите по-русски, думаю.
– Конечно, но все-таки…
– А почему, собственно, вы отказываетесь? – спрашивает он.
– Потому что я больше не солдат, Зейдлиц. Быть солдатом – это быть таким, как вы или Шнарренберг. Нет, больше я не в состоянии стрелять и убивать. Только по нужде… И за нашу родину… А здесь братоубийственная война…
Он некоторое время молчит и вдруг спрашивает:
– А взял бы он меня?
– Вас? – пораженно восклицаю я. – Вы хотите перейти, Зейдлиц?
– Да. Я офицер. Вот и все. Мой отец и дед были офицерами. Это моя сущность, мой характер. Для Германии начинается новое время – или-или – в этом нет никаких сомнений. Но я не могу перестроиться. Я знаю только войну, ничего иного. На ней я стал мужчиной, на ней и останусь. Впрочем, белые воюют за мои идеалы: предводители и традиции. Вероятно, можно было бы точно так же податься к красным, ибо они тоже утверждают, будто борются за идеалы. И возможно, они не плохи, эти новые идеалы, во всяком случае, более в духе времени, нежели наши старые. Но они недисциплинированные орды, не желающие никаких предводителей, как я вижу. Но я все же происхожу из буржуазии. Так почему я должен загадить свое гнездо, борясь против него?.. – Некоторое время он размышляет. – Колчак – честнейший человек России, слышал я. Человек с чистыми руками. А честность в этой стране, возможно, важнейшее качество. Чего мне больше желать? Но прежде всего я должен вырваться отсюда, понимаете? Только вырваться, что-то делать, где-то что-то делать… Иначе я тоже сойду с ума…