Она поймала руку его, пытаясь ее отвести, удержать, все слабее сопротивляясь. Стоявшая рядом бутылка с вином опрокинулась, вино полилось на траву...
* * *
Он стоял за кустами, переводя дыхание, и ждал, когда она там приведет все в порядок, бросая быстрые взгляды по сторонам, нет ли рядом кого-то. Но все оставалось по-прежнему тихо, кругом никого не было. Сквозь широкие листья орешника открывалась томившаяся в полуденном зное Волга. От воды, нагретой и пресной, пахло тиной и водорослями. В знойном мареве плавились очертания дальнего берега; возле него, будто впаянный в искристую солнечную рябь, одиноко темнел острый серпик рыбачьей лодки.
В душе его жили два разных чувства. Одно из них было чувством вины перед Зорькой, какой-то смутной неловкости, другое же — ощущение победы, ликующего торжества.
Постояв еще, он решил, что пора, и вернулся.
...Зорька сидела, опершись ладонью о землю, и отстранение глядела куда-то в сторону, вбок.
Он постоял, помедлил.
— Жарко! Пойдем искупнемся, а?
Она отказалась. Пожав плечами: ну что ж! — он направился к Волге один.
Вернувшись с купанья, сел возле Зорьки, склонил к ней голову в кольцах мокрых, падавших на лоб волос, весь загорелый, сильный, прохладный. От него так и несло речной этой свежестью, на крупном мускулистом теле дрожали алмазные зерна влаги.
— Знаешь, о чем я сейчас только что думал? — начал он доверительно.
Она подняла на него глаза.
— Вот слушай. Помнишь, ты мне сказала однажды, что странный какой-то я? Так вот: у каждого из незаурядных людей обязательно есть свои какие-то странности...
И он принялся рассказывать, чем отличались от всех остальных Руссо, Лев Толстой, Шатобриан, Бодлер. Зорька слушала вяло. Потом спросила:
— А Бодлер — это кто? Это который недавно к нам приезжал из Африки?
— Чудачка ты! — Он рассмеялся. — Бодлер был французский поэт, он уж умер давно. А который из Африки приезжал — это новый премьер, и зовут его по-другому.
Она вздохнула, взглянув на него влюбленно и преданно:
— Как ты много всего знаешь!..
Долго сидели вот так, неподвижно. Зорька спросила:
— Скажи, а ты меня любишь? Ну хоть вот столечко? — и опять показала кончик розового мизинца.
Он промолчал. Она продолжала настаивать:
— Нет, ты скажи мне: любишь?
— Почему же «вот столечко»? Может, я больше люблю...
— А мне больше не нужно!
— Глупая ты.
— Уж какая есть!
Она отвернулась, но вскоре опять начала приставать:
— Скажи, а ты любишь свою жену?
— Зачем тебе это знать?
— Ни за чем. Просто так... Нет, ну скажи же мне: любишь? Ну что тебе, трудно сказать?
— Жену самим богом любить положено.