Как и предполагалось, перед мэрией Вильмерсдорфа козлы, покрытые досками, дымящиеся котлы, дамы-благотворительницы раздают суп, грустные люди ждут в очереди, с мисками-котелками под мышкой. Встаем и мы, в хвост, не разлучаясь при этом с нашими откровенными принадлежностями. Они громогласно возвещают, что мы трудимся для облегчения участи этих пострадавших, — каким же говнюком надо быть, чтобы отказать нам в порции супа.
В принципе, мы получаем суп раз в день, вечером в лагере. По мере того как благодатные земли, всякие там Боссы, Бри, Украины, ускользают из-под контроля войск Рейха, суп разжижается. Теперь он состоит из теплой воды, — порой кипятка крутого, тут ничего не скажешь, — пронизанной редкими зернышками какой-то крупы, окрашенной бульонными кубиками. Дважды в неделю суп заменяется тремя малюсенькими отварными хмурыми нечищеными картофелинами, мороженными зимой, гнилыми летом. Остальную часть пайка мы получаем раз в неделю: полторы буханки хлеба, три сантиметра чесночной колбасы, но без чеснока (немец чеснока терпеть не может), пятьдесят граммов маргарина, двадцать пять масла, ложку творога, две чайные ложки сахарного песка, ложку ярко-красного варенья, химического, хоть вопи, впрочем, вполне лояльного, ибо не претендует на напоминание ни о каком известном плоде, и которое я обожаю. Ходят слухи, что лагерные власти, а вместе с ними по иерархии и весь мелкий немецкий персонал, каждый по очереди, снимают сливки на наших рационах. Вполне вероятно. Обратное меня бы страшно удивило. Цинизм мой на высоте последних моих познаний в области человечьей природы.
Суп пострадавших — вот повезло! Пахнет вкусно. Суп густой, он имеет богатую бежевую окраску, в нем плавают здоровые куски очищенных картошек и макарон, полно макарон, немецких, мягчайших, разварившихся, вкуснейших макарон. И даже — обрезки мяса, поди знай какого, свинины, телятины, мяса, чего там, образующего волокна, застревающие в зубах, как в доброе старое время.
Приседаю на корточки где-нибудь в уголке, в сторонке, хочется вкушать свой суп в одиночку, с глазу на глаз с желудком. Вкусно, как вкусно! Миска полна до краев, та бабенция, которая мне в нее разливала, похожа на мою тетю Марию, папину сестру, она мне подмигнула и плеснула лишнюю порцию.
Откладываю свою ложку, пузо набил до отказа, я счастлив, счастлив…
Какой-то тип присаживается рядом. Это русачок из деревни. На голове шпанистая кепка из клетчатой ткани, но он ее надвинул себе почти до глаз, круглая голова целиком ее заполняет, кнопка козырька отстегнута, оттопыривает эта кепка ему уши и вправо, и влево, козырек, скроенный квадратом, выпирает вперед строго по горизонтали. Этот элегантен. Остальные носят традиционную черную фуражечку, под моряка. Под потертым, весь в пятнах, пиджаком — русская рубаха. Сидя прямо на земле, подпирая стену, он вытаскивает из кармана сигарету, разрывает ее пополам, кладет одну половину обратно в карман с предосторожностями влюбленного, потрошит вторую половину, закручивает ее в кусочек «Сигнала», журнала с фотографиями на грубой бумаге, толстой, как картонка. Зажигает он свой чинарик, вбирает в себя первую восхитительную затяжку, долго ее смакует, выпускает свой дым как вздыхает. Сидит он, мечтает, глаза прикованы к его залатанным сапогам. Хотел бы я уметь вот так отключаться. Все его тело расслабилось, как тряпка, как размякшая на солнце псина. А мне почему-то всегда нужно что-нибудь мастерить, комбинировать всякие штучки там, в голове, штучки интересные. И вот он запел, тихо-тихо, без слов, жужжит про себя, чтобы убаюкать свой сон. И это была «Катюша».