— Все занято. Комнат нет.
На его палевой рубашке костяные пуговицы недавно заменили армейские с буквами КША — Конфедеративные Штаты Америки, а невыцветшие полоски на рукаве остались от споротых сержантских шевронов. Достав из-под стойки латунную плевательницу, он сплюнул.
Ретт поставил саквояж на пол, отошел к входной двери и зажег сигару. Старики заняли все до одной скамьи на площади перед судом. Люди помоложе собрались на пожухлой траве лужайки. Наискосок от здания суда новая деревянная вывеска сообщала, что это Первый Национальный банк Джонсборо с капиталом 75 000 долларов. Прежнее наименование банка — Плантаторский — красовалось над входом, вырезанное на более долговечном камне. И новым именем, и новыми деньгами он был обязан янки.
Ретт вернулся к хозяину гостиницы.
— В каком полку служили, сержант?
Тот выпрямился, словно по стойке «смирно».
— В проклятом Богом Пятьдесят втором полку Джорджии.
— Бригаде Стоуолла? Не вы ли были под Нашвиллом?
— Что, если и так?
— Ну, — сказал Ретт, — если б вы чуточку поторопились, нам не пришлось бы драпать.
— Как бы не так. А вы в кавалерии Форреста?
— Ретт Батлер, к вашим услугам, сэр.
— Пусть с меня шкуру сдерут! Мистер Батлер, по вам не скажешь, что вы один из нас. Одеты уж точно по-ихнему.
Ретт улыбнулся.
— Мой портной — пацифист. Мне нужна чистая комната со свежим бельем.
Хозяин гостиницы брякнул целую горку ключей на стойку.
— Можете занять комнату три, четыре, пять или шесть.
Саквояжникам я не сдаю, — заявил он, вздернув подбородок, — Вы точно не один из них?
Ретт поднял правую руку ладонью вперед.
— Клянусь честью отца.
Бывший сержант еще помедлил, потом сказал:
— Что ж, все комнаты по четвертаку за ночь. Они одинаковые, только в шестом номере есть балкон.
— Угу.
— Шестой номер как раз выходит на площадь. Я принял вас за шпиона из Бюро по делам освобожденных рабов — хотя, сказать по правде, те вряд ли бы сунулись в округ Клейтон без своры «синепузых» для охраны.
Холл второго этажа был тесным, отхожее место во дворе, а фрамуга не открывалась, но шестой номер оказался действительно чистым: когда Ретт поднял покрывало, ни один клоп не кинулся скрываться бегством.
Ретт стянул сапоги, повесил сюртук на спинку стула и лег на кровать, заложив руки за голову. Стоит дать хозяину гостиницы какое-то время распространить весть по Джонсборо, что постоялец — «из наших».
Сойдя с поезда, Ретт пока не заметил тут ни единого черного лица: плохой знак.
Лежа с открытыми глазами, Ретт припоминал, как Томас Бонно распевал псалмы под рев бушующего урагана. Как Тунис рассказывал о своей любви к Руфи: истинной и на всю жизнь.