– Замолчи… – с трудом разлепила пересохшие губы Ирина: стеклянный кувшин с водой стоял рядом – только руку протяни, но она была твердо уверена, что стоит лишь на мгновение отвести пистолет в сторону, как бандит легко порвет несерьезные пластиковые веревочки, стягивающие его запястья и щиколотки. – Сейчас за тобой приедут…
– Ха! Приедут! – осклабился боевик. – Да у нас все легавые и конторские на подсосе. Приедут, чтобы мне ручки развязать да извиниться. А потом нас с тобой один на один оставят. И уж тогда…
– Ты все врешь.
– Вру? Да я слышал, кому твой новый хахаль звонил. Я это…
Голова бандита внезапно дернулась, как от пощечины, и взорвалась кровавым гейзером, забрызгав темной жижей все вокруг.
Ирина со студенческих лет весьма терпимо относилась к крови и всему, связанному со смертью, но когда какой-то мягкий влажный ошметок, показавшийся горячим, с силой врезался ей в щеку и сполз, оставляя мокрый след, вниз, в голове у нее помутилось. Она с трудом перевела взгляд с содрогающегося в агонии «пришельца», обильно заливающего все вокруг черной кровью, хлещущей из развороченного черепа, на пистолет, стиснутый в руках так, что побелели костяшки пальцев.
«Это не я… Не может быть… Я не…»
И темные волны благословенного забытья сомкнулись над ее головой…
«Я умер?..»
Владислав не видел ничего: со всех сторон его обступала темнота, плотная, как будто осязаемая. И тишина.
И он ничего не чувствовал: ни боли от недавних побоев, ничего. Даже собственного тела. Ведь как гласит меткая поговорка: «Если тебе минуло сорок и у тебя поутру нигде не болит – значит, ты умер». А сорок Сотникову-младшему минуло давным-давно, и возраст то и дело напоминал то ломотой в суставах, то ноющей болью под ложечкой, то колотьем в боку.
А сейчас не болело нигде.
«Вот и все, – грустно подумал мужчина, паря в абсолютной тьме в пространстве без верха и низа, холода и жара. – Я умер…»
Странное дело: он был не столько расстроен завершением своего жизненного пути – не слишком-то выдающегося, что таить, – сколько разочарован обыденностью перехода. Крестившийся в горячечные «перестроечные» годы по всеобщему поветрию, исполняющий с горем пополам православные обряды и считающий себя верующим человеком, Владислав в душе все равно оставался материалистом – слишком уж прочно утвердилось богоборчество в душах советских людей. А тут – ни ангелов, ни чертей, ни светящегося коридора, ни геенны огненной… Как не разочароваться, когда оказывается верным все то, в чем убеждали столько лет очкастые всезнайки с экрана телевизора, учителя в школе и лекторы общества «Знание»!