— Знай я тебя чуть получше, — сказал Тедди после короткой паузы, — я бы побился об заклад, что ты по-настоящему любишь эту женщину.
— Умереть за нее готов, — сказал Чак. — И не пожалею.
Тедди кивнул со знанием дела. Самое чистое из известных ему чувств.
— Не упусти эту веревочку, парень.
— Ладно, Тедди. В этом все и дело. Но ты должен мне сказать, что нас сюда привело. И что за фрукт этот Эндрю Лэддис.
Тедди бросил окурок на каменный пол и раздавил его каблуком.
Долорес, подумал он про себя, я должен ему рассказать. В одиночку у меня ничего не выйдет.
После всех моих прегрешений — пьянства, этих отлучек, когда я надолго оставлял тебя одну, случаев, когда я тебя подводил, когда разбивал твое сердце, — это, может, мой последний шанс искупить свою вину.
Я хочу восстановить справедливость, дорогая. Я хочу покаяться. И ты, как никто, должна меня понять.
— Эндрю Лэддис. — Слова застряли в пересохшем горле. Он собрал немного слюны, сглотнул и попробовал еще раз: — Эндрю Лэддис занимался техобслуживанием многоквартирного дома, где жили мы с женой.
— Ясно.
— А еще он был поджигатель.
Чак смотрел в глаза напарнику, пытаясь осмыслить эту информацию.
— То есть…
— Эндрю Лэддис зажег спичку, которая вызвала пожар…
— Господи.
— …в котором погибла моя жена.
Тедди прошел до конца перехода и, высунув голову из-под крыши, подставил лицо под дождь. Секунду назад в этой пелене блеснул ее силуэт и тут же растворился, стоило Тедди к нему прикоснуться.
В то утро она не хотела, чтобы он уходил на работу. В последний год своей жизни она стала необъяснимо капризной, склонной к бессоннице, награждавшей ее тремором и дурманом. После того как прозвенел будильник, она пощекотала его и предложила закрыть ставни, дабы отгородиться от внешнего мира и не вылезать из постели. Обнимая Тедди, она стискивала его чересчур крепко и чересчур долго, ее косточки впивались ему в шею.
Она к нему прильнула, когда он принимал душ, но он уже спешил, уже опаздывал и ко всему прочему, как частенько бывало в последнее время, страдал от похмелья. В мозгу одновременно помутнело и покалывало. Ее прижавшееся тело казалось наждачной бумагой. А струя душа — градом шарикоподшипников.
— Останься, — просила она. — Один денек. Что от этого изменится?
Он вымучил улыбку и осторожно убрал ее с дороги, чтобы взять кусок мыла.
— Детка, я не могу.
— Почему? — Ее рука оказалась у него между ног. — Дай мне мыло. Я тебя помою. — Ее ладошка скользнула под мошонку, зубки покусывали его грудь.
Он не стал ее отпихивать. Просто взял за плечи и тихонько отодвинул от себя.