Гостеприимство эстле Лотте, каким бы ни было большим, обладало своими границами, впрочем, и не было такого обычая, чтобы возмещать гостям затраты на покупки, поэтому пану Бербелеку пришлось заплатить за костюмы для себя и детей из собственного кармана. Тем не менее, он удивленно поднял бровь, когда увидел счет, представленный медийским портным и вавилонским ювелиром Лотте: девяносто процентов оплаты составляли вещи для Алитеи. Ясное дело, что заплатил, не споря; тем не менее, при первой же возможности расспросил Порте и Антона относительно ходивших среди слуг и рабов сплетен (самый верный источник информации в любом доме), и тут стало ясно то, о чем, по сути своей, Иероним догадывался и сам: большую часть времени Алитея проводила с эстле Амитасе, во дворце или в городе, в эксклюзивных банях и сомеях текнитесов тела, свои закупки она проводила тоже в компании Шулимы. Она морфирует ее у меня же на глазах, злился про себя пан Бербелек. Теперь, когда Алитея наиболее податлива. Амитасе лепит ее будущее. И как я могу это предотвратить? А не могу; пришлось бы переломить Форму собственной дочери, пришлось бы связать ее волю. Когда же это началось, на «Аль-Хавидже»? Или уже во время встречи в цирке? Все-таки правда, что родители никогда не становятся ближайшими друзьями собственных детей; эта роль всегда достается чужим, когда дети ищут способ вырваться из под формы отца с матерью — они всегда вслепую влетают в противоположные формы. Вот только в случае Абеля таким чужаком стал я. А вот Алитея… — Алитея нашла себе Старшую Сестру.
Но когда он увидал ее тем вечером в огромном атриуме дворца, рядом с племянницей Гипатии, приветствующей новоприбывших гостей, в одном из тех платьев, за которое заплатил чуть ли не состояние — вся злость из пана Бербелека испарилась, и он в спокойствии духа признал, что здесь Шулиме проиграл, и что зол он, по сути своей, даже не по этой причине. Дело в том, что он увидел красивую женщину, гордую аристократку. В течение этих немногих дней Амитасе смогла преобразить Алитею в александрийскую аристократку, даже кожа у нее, каким-то чудом, стала принимать тот самый медный оттенок цвета «навуходоносорова золота». Черные локоны падали на плечи старательно пристриженными волнами, до такого же черного, широкого пояса, прошитого серебряными нитями; из под него вытекал снежно-белый шелк длинной юбки с разрезом чуть ли не до колена; в разрезе мерцали золотые ремешки высоких сандалий, несколько раз охватывающих стройную голень выставленной слегка вперед ноги. Алитея стояла выпрямившись, откинув голову назад, приподняв подбородок, отведя плечи и выдвинув вперед груди — пускай еще далекие от навуходоносоровой морфы; серебряное ожерелье стекало между ними сосулькой холодного металла; наполовину спрятавшееся за горизонтом Солнце высекало из него колющие искры, когда Алитея поднимала правую руку, поворачивая ладонь так, чтобы прибывшие аристократы могли, в поклоне, поцеловать внутреннюю часть ее запястья, и высокие аристократы Эгипта и вправду кланялись, принося формальные поцелуи — она же одаривала их кивком головы и движением черного веера из крыла василиска, который держала в правой руке с легкостью и уверенностью, достойными даже эстле Амитасе: открыть, закрыть, затрепетать перьями, вновь сложить, прикоснуться предплечья гостя — даже когда потом они отходили и смешивались с другими, то все равно оглядывались на Алитею, вполголоса обменивались замечаниями, пытались перехватить ее взгляд. Но она делала вид, будто их не замечает.