Нет, не так. Она говорила: «Помогите ему, помогите ему», указывая на толстого человека на скамейке, который хрипел так же, как Виктор перед смертью, только Виктор пассивно задыхался, а толстяк на скамейке сражался с воздухом, загребая его руками. «Помогите ему», — повторила желтоволосая, но Амелию как парализовало. Она стояла и смотрела на умирающего толстяка и, хоть убей, не понимала, как ему помочь.
К счастью для толстяка, в этот момент появилась Джулия, триумфально неся два вафельных рожка, словно горящие факелы (театральные замашки). Увидев, что происходит, она бросила мороженое, подбежала к скамейке, вытащила из сумочки ингалятор с вентолином и приставила к раскрытому, как у рыбы, рту толстяка. Потом достала мобильник и сунула его Амелии: «Вызови „скорую“!» — прямо как на съемочной площадке «Несчастного случая», но Амелия не смогла даже протянуть руку, чтобы взять телефон. «Милли, ты совсем, что ли?» — сердито бросила Джулия и дала телефон желтоволосой, которая, может, и была отсталой, и глупой, и грязной, и бездомной, и наркоманкой, но, в отличие от Амелии, сумела набрать 999 и спасти человеческую жизнь.
Джулия приготовила омлет, а после ужина позвонила в больницу. «Вроде все в порядке», — сообщила она, и Амелия сказала: «Правда?» — а Джулия спросила: «Тебе что, все равно?» — и Амелия ответила: «Да». Потому что ей и впрямь не было до него дела, теоретически — да, но не в глубине души, да и с чего бы ей беспокоиться о ком-то другом (и как ей беспокоиться о ком-то другом?), если о ней не беспокоится никто? И Джулия сказала: «Ради бога, Милли, возьми себя в руки» (что, как известно, не стоит говорить тем, у кого депрессия), и Амелия, в слезах, убежала в сад за домом, бросилась на траву и разрыдалась.
Лежать на земле, пусть и хранившей дневное тепло, было жестко и неудобно, и она вдруг вспомнила, как спала в палатке. В ту роковую ночь палатка стояла почти на этом самом месте. Амелия села и огляделась. Вот здесь спала Оливия. Она провела рукой по траве, будто до сих пор примятой ее телом. Вот здесь Оливия, сонная и счастливая, сказала: «Спокойной ночи, Милли» — и прижала к себе Голубого Мышонка. Амелия смотрела, как она засыпает, и чувствовала себя рассудительной, взрослой и ответственной, ведь Розмари выбрала именно ее, только ей позволила спать в палатке в саду. С Оливией. Может, «Милли» — последнее слово, которое она произнесла? Или были еще слова, прежде чем она навсегда умолкла, полные страха, смертельного ужаса, которого Амелия никогда не могла (и никогда не сможет) вообразить? При мысли об ужасе, наверняка пережигом Оливией, у нее гулко застучало сердце. Нет, не надо об этом думать.